Николай Николаевич Асеев - Том 2. Стихотворения и поэмы 1927-1930

–

свет!

  Свет!

   Сверк!

Трамваи

   по рельсам

бегут

  вниз – вверх.

Если с фонарями –

гореть –

   уговор, –

свети

  до самой рани,

фонарь

  дуговой!

Фонарь на дворе,

     и фонарь на пороге.

Снова пионеры

    учат уроки.

Стоят и горят

    фонари

      на страже,

и нам –

   с фонарями

     мороз не страшен.

Пусть он щиплется,

     пусть он дерется –

не проберется

    он сквозь воротца.

Всюду

  его

   остановит

      свет:

«Стой,

  мороз,

    входа

     нет!»

Пионеры

   крепко спят,

сторожа

   вокруг скрипят.

Сторож,

  в кожухе до пят,

видит

  снежный искропад.

Небо

  низколобое

брови

  свело,

стряхивает

   хлопья

с облачных

   волос.

Ровно дыши,

пионерское племя, –

завтра уже

будет

  потепленье.

Выйдем утром,

шеи укутав,

да заколышем

легонькие лыжи,

да, полозами

по скату заляскав,

вверх выползая,

потащим салазки.

Город снеговой,

не обидь никого!

Город запорошенный,

сделайся хорошим!

Город весел,

сосулек понавесил!

Снегу! Снегу!

Смеху! Смеху!

Сколько на улице

веселых ребят,

сколько взрослых

на службу идут!..

Вдоль по улице

скрипы скрипят,

вдоль по улице

гуды гудут!

1930

Антигениальная поэма

Наш путь стихотворца –

      не выдуман,

он стал только

    вдвое скорей:

мы щиплем теперь

     индивидуумов,

как раньше –

    щипали царей.

Глава 1

Вступление, в котором автор ведет читателя к герою сквозь вьюгу

Хорошо

  гуляет вьюга за окном,

белый сумрак

    расстилает волокном.

Хорошо

  в Москве метелице гулять,

засыпать в снега

     дворы и флигеля.

Хорошо

  московской умнице

перелетывать

    по улице.

Чтоб не видно было

     выбоин да ям,

намела она

    сугробы по краям;

чтоб не слышно было

      поздних шагов,

навалила

   мерцанья снегов;

а над крышами

    кружится

серебристое кружевце.

Мы идем,

   воротники отвалив,

белою заметью

    виски подбелив.

Эка вьюга,

   неусыпница,

больно за уши

    щиплется.

Замела она

   дворы и следы, –

сразу стали мы

    стары и седы.

Будто прожили

    тысячу лет,

будто кончился

    нынешний свет.

Расступилась

    белых улиц тишина,

редко-редко

    желть окошка зажжена.

Отработала

    Москва свои часы,

завалилась:

    отозваться не проси.

Если нам

   переулком идти,

вряд ли встретится

     кто на пути,

только где-то

    у мерзлых ворот

над костром

    не замолк говорок:

под тулупною

    тяжестью

речь неслышная

     вяжется.

Стоп!

  Давай-ка посидим минутку

        с ним,

с этим поздним

    разговорщиком ночным.

Собеседник

   приветлив и сед,

будто создан

    для долгих бесед;

впрочем, может,

     в метель занесен,

разговором

   он гонит свой сон.

Только видно:

    он дед мозговой –

у него

  не пустой разговор.

Глава 2

Первый разговор про вагоновожатого, тоже пытающегося стать героем.

Вагоновожатый

    вел вагон,

трудно

  вагоновожатому.

Скучно было

    в руке его

млеть

  рычагу зажатому.

Скучно мыкаться

     день-деньской,

путь свой

   меряя заново.

Шел вагон

   по Тверской-Ямской,

шел,

  гремел

    да позванивал.

Шел вагон себе

    так и сяк,

без озорства

    и паники.

Вдруг –

   откуда возьмись –

       такся

с резвой такой

    компанийкой.

Вагоновожатый

    глаз скосил,

глянул поверх

    и искосу,

смотрит, внутри его –

      магазин:

шубы –

   цены не высказать;

дамские юбки –

     вверх до колен, –

видно,

  что на душе ее;

словом сказать –

     буржуазный плен,

мелкое

  окружение.

Вагоновожатый –

     в бег вагон:

не --">