Георгий Аркадьевич Шенгели - Изразец

двери,

И в задумчивый уют гостиной

Незаметно поникает сердце.

Раковины на стеклянной горке,

На воде аквария скорлупка,—

Судно, на стене в овальной раме

Ястребиный профиль Альфиери.

И хозяйка в кружевной мантилье,

В бирюзовых кольцах и браслетах,

Старчески-неспешно повествует

О далеком, о родном Палермо.

А в руках приметна табакерка,

Где эмаль легко отпечатлела

Гиацинт кудрей и рот двулукий,

И прикрытых глаз глубокий оникс.

Все в минувшем… Лишь глаза все те же.

Да — браслет и кольца голубеют,

Свежей бирюзой напоминая

Родины немеркнущее небо.

«Вон парус виден…»

Вон парус виден. Ветер дует с юга.

    И, значит правда, к нам плывет

Высокогрудая турецкая фелюга

    И золотой тяжелый хлеб везет.

И к пристани спешим, друг друга обгоняя:

    Так сладко вскрыть мешок тугой,

Отборное зерно перебирая

    Изголодавшейся рукой.

И опьяненные сказанья возникают

    В Тавриде нищей — о стране,

    Где злаки тучные блистают,

    Где гроздья рдяный сок роняют,

    Где апельсины отвисают,

    Где оседает золото в руне.

    Придет поэт. И снова Арго старый

    Звон подвига в упругий стих вольет,

    И правнук наш, овеян смутной чарой,

О нашем времени томительно вздохнет.

«Встало утро сухо-золотое…»

Встало утро сухо-золотое.

Дальние леса заголубели.

На буланом склоне Карадага

Белой тучкой заклубились козы.

А всю ночь мне виделись могилы.

Кипарисы в зелени медяной.

Кровь заката, грузное надгробье,

И — мое лицо на барельефе.

А потом привиделось венчанье.

В церкви пол был зеркалом проложен,

И моей невесты отраженье

Яхонтами алыми пылало.

А когда нам свечи засветили,

И венцы над головами вздели,

Почернели яхонты, погасли,

Обратились высохшею кровью.

Я проснулся долго до рассвета,

Холодел в блуждающей тревоге,

А потом открыл святую книгу, —

Вышло Откровенье Иоанна.

Тут и встало золотое утро,

И леса вновь родились в долинах,

И на росном склоне Карадага

Белым облачком повисли козы.

Я и взял мой посох кизиловый,

Винограду, яблоков и вышел,

Откровенье защитив от ветра

Грубым камнем с берега морского.

«Лес темной дремой лег в отеках гор…»

Лес темной дремой лег в отеках гор,

В ветвях сгущая терпкий запах дуба.

С прогалины гляжу, как надо мною

Гигантским глобусом встает гора.

А подо мной размытые долины

В извилинах как обнаженный мозг,

И бронзовые костяки земли

Вплавляются в индиговое море.

Втыкая палку в подвижную осыпь,

Взбираюсь по уклону. Рвется сердце,

И мускулы усталых ног немеют,

И сотрясается, клокоча, грудь.

Вот весь внизу простерся полуостров.

Синеет бледная волна Азова,

И серым паром паром за тончайшей Стрелкой

Курится и колеблется Сиваш.

А впереди прибоем крутолобым

Застыли каменистые хребты,

Все выше, все синее, встали взмыли, —

Прилив гранита, возметенный солнцем.

А солнце, истекая кровью чермной,

Нещадные удары за ударом

Стремит в меня, в утесы, в море, в небо,

А я уже воздвигся на вершине,

Охваченный сияющим простором,—

И только малые подошвы ног

Меня еще с землей соединяют.

И странный гул клубится в тишине.

Не шум лесной, не мерный посвист ветра,

Как бы земля в пространстве громыхает,

Гигантским в небе проносясь ядром,

Иль это Бог в престольной мастерской

Небесных сфер маховики вращает.

И руки простираются крестом,

И на руках стигматы пламенеют,

И как орган плывет медовым гудом

Всколебленная вера и любовь…

И я повелеваю Карадагу

Подвигнуться и ввергнуться в волну.

«Закрыв глаза, пересекаю брег…»

Закрыв глаза, пересекаю брег.

Прибоя гул растет и подавляет.

И обожженный хладным брызгом влаги

Я останавливаюсь и гляжу.

Как тусклы лопасти стальных валов,

Как бледны --">