Ирина Валерина - Сказочки без границ [СИ]

одинокий джентльмен.

Книги, сад и дом на взморье.

Но я слышу: «…всё пустое»

шепчет старый Питер Пен.

Все герды раньше или позже

Все герды раньше или позже приходят к пониманью сути:

да, королевы — злые суки, и каи точно не вернутся,

и ставят крест на поисковых — как потерявших актуальность,

и во все тяжкие, конечно — а что им, собственно, осталось?

Жгут дни, и месяцы, и годы, как стопки пожелтевших писем,

и плачут тихо вечерами, вдруг осознав бездушность чисел:

уже за тридцать, там за сорок, полтинник вон, не за горами,

и всё, что есть — пустое «завтра» в заброшенной тьмутаракани.

А каи-каины томятся, а каям-каинам не спится,

а им бы спиться и забыться, да нету огненной водицы —

есть только вечный чёртов минус и баба снежная в постели.

…У Герды руки пахли розой, а губы — мятной карамелью.

Ах, Герда, маленькое солнце в отдельно взятом кайском небе,

ты только отогрей, малышка, а после, хочешь, душу требуй!

Ах, Герда-а…

Хватит…

Смотрим выше: все герды раньше или позже…

А каи складывают вечность одно лишь слово — «заморожен».

Все каи раньше или позже постигнут истину простую:

все герды — тоже королевы, бои проиграны вчистую,

и без надежды на взаимность пойдут ночными сторожами:

уже за сорок, там — полтинник и вечность вон, не за горами.

Оле-Лукойе

Оле-Лукойе приходит в полночь.

Взрослая девочка вновь не спит —

варит лекарство от всех обид.

Взрослая девочка любит горечь,

кофе и драмы…

Такая сволочь…

Оле-Лукойе вздыхает:

— Здрасти…

Снова-здорово…

Я так устал.

Верно, не ведал и сам Тантал

мук бесполезнее…

Трёт запястья,

прячет отметины грубой страсти

взрослая девочка, чья-то дочь.

Оле-Лукойе устало курит.

Дым повисает на абажуре

и обнимает вкрадчивей гурий.

Взрослая девочка смотрит в ночь.

Ночь безнадёжна — ей не помочь.

Звёзды ломают привычный строй,

зонтик просыпал всю пудру сказок,

вянут фиалки в пузатых вазах,

пахнет пролившейся марсалой —

и начинается день седьмой.

Оле-Лукойе в рассвете тает,

тает и привкус ночных бесед,

взрослая девочка машет вслед —

сонная, странная и смешная.

Оле-Лукойе опять вздыхает:

— Вот… уродилась же — всем чужая…

И проливает на землю свет.

Записки на полях салфетки

О, многомудрие, уйми свои печали: взгляд, что напротив, стольким обещает, пока ты тост знакомишь и паштет. Держи рецепт от скорбных книжных бед — ответный взгляд. А после будут руки и пальцы, приручённые к ладоням. Закрой глаза (изучен всесторонне?..так обманись), прости избитость трюков. Побереги словесную картечь. Пусть он не слышит ту, иную, речь, но слышит тело и читает знаки, открытые до самых древних магий, до заклинаний, спеллов и молитв.

Возрадуйся, тоскующий дендрит, — устроим пир телесных ощущений, пройдём тот путь, где сжатые колени в итоге отзовутся на искус.

Не помню, кто там главным из искусств считал — да и неважно, впрочем — но я тверда, как мартовская почка, во взглядах: в искушении ином игра важна не меньше, чем в кино.

И я играю. Я всегда играю, хоть лицедейство всякое старо, но пусть решит, что он — мой ключ от рая: опасный возраст, кризис, бес в ребро.

Ну что же, хищник, демонстрируй зубы, пока я так покусываю губы, как будто бы мечтаю об одном. Но одного, учти, мне будет мало, в моих морях штормит в двенадцать баллов (…конечно, вру — сойдёмся на пяти).

…Смотреть в глаза. Неспешно прядь крутить, свободной правой — кончиками пальцев — к его щеке летяще прикасаться и видеть, как в расширенных зрачках разводят черти пламенный очаг…

Веди же, зверь, в свой холостяцкий омут, меня носки бродячие не тронут — я знаю заклинание «умри!»

Но также знаю, кто в тебе воскреснет, когда мир ночи станет слишком тесен, и во дворе погаснут фонари, и бледный день объявит крик вороний, и ляжет свет на старый подоконник, и высветит несвежую кровать.

Я знаю много… Время убивать.

Но время-то убитое восстанет и отомстит, и станет пустота --">