Ирина Валерина - Вспоминательное [СИ]

вдруг наступил на самом деле.

Но псы ступали на порог,

но травы принимали росы,

и я в трезвонящий звонок

вошла, не чувствуя угрозы...

Дары

1.

Сокровища просты:

баранка,

карамелька,

сеть ниточек «кошачьей колыбельки»,

цветное стёклышко,

пластмассовый голыш,

велюровый лоскут,

речная галька.

Июль, текущий зноем с тёмных крыш,

напоминает пламя зажигалки,

в которой газ закончится вот-вот,

но раз огонь пока ещё живёт,

то воздух и танцует, и струится.

На яблоне в гнезде сидит жар-птица

и к пятнице ждёт новеньких птенцов,

жар-птиц курлычет до стесненья зоба

в манере доспевающих отцов.

Все волки серы, сказочны, беззлобны,

едят с руки и подставляют лбы

под узкую чумазую ладошку,

и жизнь течёт как будто понарошку,

но формирует будущую быль.

2.

Давно прошел далёкий тихий год,

в котором я не знала большей боли,

чем ссадины, полученные от

избытка жизни,

времени

и воли,

в котором так просторны были дни,

и танцевать, как Эльмовы огни,

являлись сильфы на ушко иглы,

рождались саламандры из золы,

и эльфам, обживающим чердак,

и гномам, что освоили подполье,

хватало сил держать голодный мрак

на дальних подступах к благому лукоморью.

Теперь я ближе зрелости, чем те,

такие дорогие и родные,

оставшиеся в полной темноте

страниц альбомных.

Очень молодые —

отец и мама.

Мама ждёт меня,

мечтает о смешливой пухлой дочке,

кудрявой, как соседское ягня —

и только тем уже любимой очень,

ещё не зная, что придёт подменыш,

угрюмица, молчальница, чужак.

Прости мне, мама, всё, что я не так...

А впрочем, если ты в меня не веришь,

то я темна, невидима, вольна,

как берег позабывшая волна.

3.

Дары волхва щедры:

потёртый бублик

и с праздника спасённая конфета,

неразличимо чей, но медный тугрик,

четыре неопознанных предмета,

запчасти Лего к чудо-кораблю,

беспарные носки,

дыра в кармане,

сакральный миг встречальных целований

и сотое с утра «тебялюблю».

Время идёт

Как всякая девочка, состоящая из

бутылочных стёклышек, гольфов, бантов,

я каждое утро слетала вниз

по лестнице (пугая кота-педанта,

методично обходящего весь подъезд

для проверки целостности вчерашних меток)

со скоростью, делающей невозможным любой протест.

Меня звало великое множество тайных мест,

а также открытых свету беседок.

Мир был голосист, и я была в нём,

конечно, не самым пронырливым воробьём,

но достаточно шустрым воробышком.

Время тогда не приходило с обыском

для изъятия из памяти лиц просроченных,

а для яблочных пикников хватало друзей, обочины

и старого бабушкиного одеяла.

Но однажды время меня поймало

и сказало:

— Пора и тебе взрослеть.

Сегодня будем смотреть на смерть.

Смотреть не хотелось — там плохо пахло

то, что недавно было двоюродным дедом.

На прошлой неделе он учил меня искусству беседы

и показывал в книжке древнюю драхму,

а сегодня на его глазах лежали медные пятаки.

По дому топали чужие туфли и сапоги,

и день под столом тянулся, как грушевая смола.

После время пошло быстрей, и я много чего смогла:

повзрослела, не наделав критичных глупостей,

но чуть позже дошла до клинической близорукости

от любви с первого взгляда,

соблазнила умудрённого лиса виноградом

стадии восковой зрелости,

а также ещё раз увидела смерть

так близко, что в годы серости

провалилась и принялась неметь.

Как всякая женщина, состоящая из

силы, воли и глупой веры,

я каждое утро слетаю вниз

в ритме зажигательной хабанеры

и улыбаюсь, даже когда болит

ампутированная любовь,

и за это в день любой и в час любой

быт сохраняет привычный вид,

благотворно влияющий на дичающую надежду.

Но --">