Ирина Валерина - Вспоминательное [СИ]

вздох лампадного огня —

всего лишь миг, минутный сон

того, кто сроду отрешён,

того, кто выдумал меня

на склоне дня...

Детское

Человек, лицом чёрен,

на плече ворон,

приходит в тихую полночь.

Взгляд его — вскипевшая щёлочь,

поцелованная кислотой.

У ворона глаз пустой,

на голове фригийский колпак

(выглядит как дурак,

но это, пожалуйста, между нами, —

ворон властвует над именами

и знает моё, самое тайное,

спрятанное за седьмой печатью).

Человек садится на край кровати.

У него ладони Каина,

ещё не открывшего грех —

в мозолях размером с лесной орех.

Человек чинит земную ось —

от века так повелось,

он не помнит иной судьбы.

На его плечах и небесный быт,

и земное мироустройство.

Ворон сердит, гневливо вопит:

невермор или мементо —

мне не понять.

Человек ему :

— Успокойся,

не начинай опять.

У неё за душой ничего нет,

разве что свет,

да и в том — моменты:

стёклышки,

бусины,

яркие ленты,

беспечный смех,

перепачканные черникой ладошки,

царапины,

оставленные соседской кошкой,

и ещё один,

пока неявный для тьмы предмет.

Впрочем, всему своё время.

Гладит по голове, целует в темя:

— Спи, дитя, спи, нелёгкое бремя.

Вырастешь — разберём.

Встает в оконный проём

и соскальзывает в густую ночь.

Ворон чистит перья,

недобро смотрит:

— Спи, ничейная дочь.

Вырастешь — разбер-р-русь.

Щёлкает клювом,

переламывая побеги мысли — хр-р-русть!

Засыпаю послушно.

Боюсь.

Муравьиное

Наш мир был юн и жесток — мы были юны и жестоки,

на лекциях ты рисовал тела обнажённых дев,

а я на песке вела замки, мосты, дороги,

и в жерле львиного зева жил муравьиный лев.

Он пожирал живьём зашедших за край букашек,

а я всерьёз опасалась, что лев очень много ест,

но взгляд фасеточных глаз надменен был и вальяжен,

и я покорно несла по жизни свой тяжкий крест.

Мой жертвенный коробок был ужасом мух наполнен.

Я жрица была, он — бог, дарующий в жвалах смерть.

Нуждался ли он во мне?

Вопрос, безусловно, спорный,

но стоит ли смысл искать, когда тебе только шесть?

Я поклонялась тогда прозрачным ячейкам крыльев,

и сердце срывалось вниз, когда прикасалась к ним,

и я умащала их отборной цветочной пылью,

и бог принимал мой дар, воистину терпелив.

А в мире, таком большом, мололись зерно и будни,

в набросках корявых «ню» читалась в грядущем я.

Но ты-то пока не знал — свободен ещё и блуден,

а мне муравьиный лев был центром всего бытия.

Я выросла, ты созрел, пришёл к пониманью сути,

а я приняла давно, что каждый из нас — термит.

...С учётом моих заслуг и скормленных мушьих судеб,

когда забредём за край — как думаешь, пощадит?

Всем нам, зашедшим далеко

Всех нас, зашедших далеко

за край мифического счастья,

вскормили тёплым молоком

с добавкой нежного участья.

И были мы тогда малы,

носили майки и колготки,

ломали механизм юлы,

лупили в днище сковородки.

Мир был огромен и открыт

и для познания доступен,

и не был вычерпан лимит

чудес и макаронин в супе,

а гормональный дикий шквал

дремал тихонечко под спудом,

и ты в семь вечера зевал,

и я спала лохматым чудом.

А нынче — что-то не до сна,

гнетёт избыток кофеина.

Моя волшебная страна,

ты вечно пролетаешь мимо,

и мне, ушедшей далеко

за призраком пустой надежды,

сейчас не видно маяков —

хотя их не было и прежде.

Нам всем, потерянным в себе,

уже не светит,

и не греет

алмазный блеск седьмых небес

под песни ветреных апрелей.

О памяти

Память странно устроена: одно хранит до конца, до «тоннельного» зрения, до ощущенья Отца рядом «ныне, и присно, и --">