Бахыт Шкуруллаевич Кенжеев - Сообщение

сломалась.

Ни шерсти под рукой, ни янтаря.

Несметного – а пригодилась малость —

ждал. Восемь спичек, в очередь горя,

высвечивают двери, коридоры

и лестницы, ведущие во тьму.

Вдруг вспоминаю: столько было вздора

волшебного! Ей-Богу, самому

не верится. Как ветка Палестины,

я странствовал. От грешных отчих мест

открещивался. Праздновал крестины

неведомого. И грузинский крест

аэроплана, как случайный лучик, —

ночной сверчок в просторной тишине, —

в оскаленных проскальзывая тучах,

был жалобой и родиною мне,

был голосом – вольфрамовой спиралью —

и тут запнусь, почувствовав: дотла

не догореть. Ты – тусклой зимней ранью

и при свечах – прощальна и светла.

«Не призывай в стихах невзгод, предупреждал поэт…»

Не призывай в стихах невзгод, предупреждал поэт,

и вторил ему другой рапсод сто исхудалых лет

спустя. Тот, первый, верил в рок, романтик был и смутьян,

взимал умеренный оброк с мурановских крестьян,

считал, что поэзия – гневный гимн мирозданию, и, наконец,

жил сам и дышать давал другим, образцовый муж и отец.

А ученик его, одноногий герой Второй мировой войны,

расхаживал по Москве с клюкой, записывал мрачные сны,

он тоже был безусловно жив, просил эпоху «не тронь!»

и в доме творчества спал, положив седую голову на ладонь.

И хотя ни один из них не украл ни яблоко, ни гранат,

обоих бардов господь прибрал в невеселый эдемский сад.

И я, ученый, про жизнь, что мне досталась, твержу во тьму:

не маши платком, бесценная, не исчезай в февральском дыму.

«…и о минувшем тоже – ни строки…»

«Условимся – о гибели молчок».

С. Гандлевский

…и о минувшем тоже – ни строки.

У керосинной лавки близ Арбата

горят его нещедрые зрачки,

вполсилы посылая на щербатый

асфальт косые блики. Мокрый снег —

а утром пушкинским лег ювелирный иней

на ветки лип, и облачный ковчег

поплыл по синеве, и солнце крымской дыней —

колхозницей желтеет в вышине.

Так, если век и место – только случай,

орел да решка, серый шарф колючий,

рань зыбкая, подаренная мне —

гуляй по переулкам, ветер воли,

не ведающий, что бог неумолим,

что жизнь проста, как смесь песка и соли,

как красота, покинутая им.

«Спи, организм поющий…»

Спи, организм поющий,

дышащий через рот.

Проще, а может, гуще —

кто теперь разберет.

Как ты заждался – в кои-то

веки (Вий, ночь, беда)

кто тебя успокоит и

выведет в степь, туда,

где крестообразный кречет

ищет добычи, но

лишь запах полыни лечит

вангоговское полотно…

«Унижен раб, грядет аттила…»

Унижен раб, грядет аттила,

на свадьбе спирта не хватило,

и тело лазаря смердит.

Но се – на радость всем народам

сын плотника бредет по водам,

воображенье бередит.

И се – акын ближневосточный

под рокот музыки непрочной

тем, кто не клонит головы,

поет про подвиг сына девы.

Пророки прошлого, о где вы,

как бы торжествовали вы!

И се – с лицом невзрачней мела —

спаситель гордый неумело

мнет теста липкого комок,

нахмурясь пред учениками,

чтоб сотворить из хлеба камень,

который сам поднять не смог…

«Фонарь, аптека, улица ночная…»

Фонарь, аптека, улица ночная,

возможно, церковь, то есть пыльный склад

стройматериалов, юность надувная

(напыщенная), подростковый ад,

подруга робкая в индийских или польских

штанах, тоска собраний комсомольских,

не слишком трезвый богословский спор

с Сопровским. О, мытищинский кагор!

«Твой мертвый Ленин врет, как сивый мерин, —

хохочет друг, – о чем ты говоришь?

Велик Господь, а мир четырехмерен,

нет гибели – есть музыка и мышь

подвальная, ученая, грызущая

то сыр, то хлеб, действительная, как

(по умнику немецкому) все сущее…»

Как многие, он умер впопыхах:

недописав, недолюбив, недопив,

не завершив азартного труда.

Душа его меж влажных снежных хлопьев

плывет, озябшая, – Бог весть куда…

«Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват…»

Где нелегкий хлеб влажен и ноздреват,

и поверхность грузного винограда

матова, словно зеленоглазый агат

нешлифованный, где ждать ничего не надо

от короткой воды и долгого камня, где луч

(света росток) по-детски легко --">