Велимир Хлебников - Том 3. Поэмы 1905-1922

скорбно-печально расхохотался,

Но тот, кто в Африке скитался,

Его не покидал

И тем заставил скрыться под софу.

Меж тем, там кто-то, как Дэдал,

Перелетал на милый всем Корфу.

То видя, неземной улыбкой улыбаяся, ясница

Взирала голубыми очами.

О, кто б умел сказать, что <ей> снится

Ночами?

Поэт, поклонник жираф,

Взирал и важен, и самодоволен.

Он не любил отрав

И бегством пленника доволен.

Свой взор струит, как снисходительный указ,

Смотрящий сверху Вячеслав.

Он любит шалости проказ,

От мудрой сухости устав.

С буйством хмеля в глазах

Освобожденного от уз невольника

Кто-то всечеловеческий вплетает страх

В немного странную игру природы: треугольник,

Которого катеты, сроки и длина

Чудесно связаны с последних дней всего забвением.

Столовая немного удивлена

Внезапным среди лозы и кудрей откровением.

И укрощают буйство быстрое речей,

Но оно клокочет, как весной ручей.

Амизук прилег болванчиком

На голубом диванчике.

Он в красной рубашке,

И мысли ползают по его глазам, как по стеклу букашки.

Он удивлен речей началом,

И мысли унесены его на одиннадцатую версту,

Где лен прикреплен мочалом

К шесту.

– А вы? у вас есть что-нибудь? Вы прочтете? –

Обращаются к тому, кто все думает, все думает о богатой тете,

О, золотой презренный прах,

К сидящему на кресле в черных воротничках,–

Так что его можно было принять за араба, – о, мысли скачки,

Если б цвет предков переходил на воротнички.

– Я? Я с удовольствием. Он подымается и гордо

С осанкой важной лорда

Читает: «России нет, не стало больше,

Ее раздел рассек, как Польшу».

Или: «Среди людей мне делать нечего,

Среди зверей я буду вечером».

Или: «Куда ходил я мед пить жизни

И высокомерным быть к богам.

О, тризны, тризны

Умершим врагам».

– Очень мило, – изрекают. Блестят доверчиво глаза,

А там, скача и спотыкаясь, по ладам скачет бирюза.

– Очень мило. Вы очень удачно похитили у раешников меру.

Глаза сказавшего с лукавством устремлены на Веру

Константиновну Иванову-Шварсалон.

С окошка

Кошка

Смотрела на салон.

И бьют часы уж два.

К столу собираются гости едва,

Гостей власоноша не дозовется.

И уселись за стол, как полководцы,

Ученики военных училищ,

У них отсутствуют мечи лишь.

– Что? что? еще мальчики! Они не знают, во сколько обходится, –

Был рассержен толстяк сутулый.

И вот из божницы сходит Богородица

И становится тихо за стулом.

И когда заговорили о человеке и вере, – тогда

Ее божественные веки дрожали прелестию стыда.

Она скользнула в дверь за Ниссой,

Она спустилась по лестнице вниз и

Она сошла на далекую площадь

И, обняв, осыпала поцелуями в голову лошадь.

Так изливала Богородица свое горе,

А над ней опрокинутое сияло звездное море.

1909

(обратно)

Карамора № 2-ой^*

Обойщик, с волчанкой

На лице, в уме обивает стены,

Где висящие турчанки

Древлянским напевам смены.

Так Лукомского сменяет Водкин.

Листопад, снежный отрок метели.

Мелькают усы и бородки.

Иные свободными казаться хотели.

Вот Брюллова. Шаловливая складка у губ.

И в общем кошка, совсем не змея.

О, кто из нас в уме (решая задачу) не был Лизогуб

При виде ея.

Мое сердце – погибающая Помпея

Кисти Брюллова,

В ваших глазах пей я

Добычу пчел лова.

О том, что есть, мы можем лишь молчать.

На то, что сказано, легла лукавая печать.

Я прав. Ведь дружно, нежно и слегка

Мы вправе брать и врать взаймы у пустяка.

Вот новая Сафо: внучка какого-то деда,

Она начинала родовое имя с «дэ», да.

Как Сафо, она, мне мнится, кого-то извела.

Как софа, она и мягка, и широка, но тоже не звала.

Сафо с утра прельщает нас,

Когда заутра всходим на Парнас.

«Куда идешь? Куда идешь?

Я – здесь, Сафо, о, молодежь!»

Софа зовет прилечь, уснуть,

Когда идти иссякла нудь.

«Куда идешь, о, нежный старче!

--">