Велимир Хлебников - Том 3. Поэмы 1905-1922

пляске пьяного сколота.

Кто не умирал от смеха, видя,

Какие выкидывает в пляске журавель коленца!

Но здесь смех приобретал оттенок безумия,

Когда видели исчезающим в клюве младенца.

Матери выводили

Черноволосых и белокурых ребят

И, умирая во взоре, ждали.

Одни от счастия лицо и концы уст зыбят,

Другие, упав на руки, рыдали.

Старосты отбирали по жеребьевке детей –

Так важно рассудили старшины –

И, набросав их, как золотистые плоды, в глубь сетей,

К журавлю подымали в вышины.

Сквозь сетки ячейки

Опускалась головка, колыхая шелком волос.

Журавль, к людским пристрастись обедням,

Младенцем закусывал последним.

Учителя и пророки

Учили молиться, о необоримом говоря роке.

И крыльями протяжно хлопал,

И порой людишек скучно лопал.

Он хохот-клик вложил

В победное «давлю».

И, напрягая дуги жил,

Люди молились журавлю.

Журавль пляшет звончее и гольче еще,

Он людские крылом разметает полчища,

Он клюв одел остатками людского мяса,

Он скачет и пляшет в припадке дикого пляса.

Так пляшет дикарь над телом побежденного врага.

О, эта в небо закинутая в веселии нога!..

Но однажды он поднялся и улетел вдаль.

Больше его не видали.

1909

(обратно)

«Передо мной варился вар…»^*

Передо мной варился вар

В котле для жаренья быка.

Десять молодых чертенят

Когтями и языками усердно раздували жар,

И накалились докрасна котла бока.

Струи, когда они кипят, они звенят.

Они советовались, как заговорщики: «Вот здесь жар в углях потолки!»

Совы с криком подымались в потолки,

Кипел горящий пар и огненные рождал цветки.

Божественный повар

Готовился из меня сотворить битки.

Он за плечо меня взял, и его мышцы были здоровы.

Готовясь в пещь меня швырнуть,

Сладкоголосого в земные дни поверг в кипящую смолою глубь.

Я умолял его вернуть

К реке Сладим, текущей

Мимо с цветами и птицами кущи,

Но он ответствовал сурово:

– О, блудодей словес, ответствуй, что делал ты на трижды обвернутой моим крылом земле?

– Что делал, что знал ты?

Он трепетать меня заставил, как эста балты.

И, трепеща и коснея, в мышцах его рук себя ощущал, как камень в дубовом зажатый комле.

Я отвечал: «Моя муза больше промышляла извозом

Из запада скитальцев на восток,

И ее никто не изобличил в почтенном занятьи вора.

Впрочем, она иногда не боялась навозом

Теплым запачкать одеяния бедный цветок

Или низ платья, мимо скотного проходя двора».

Тут тощий и скаредный лик

Высунулся из-за плеча и что-то шептал,

И его длинный язык

По небу нёба прилежной птицею летал,

И он головой качал, суров.

– Ты прав, – сказал он, наконец.

О, поэт, поэт, забудь луга, коров

И друга нашего прийми венец!

Но ведь это прелесть! –

Заметил Вячеслав.

– Ив этом челюсть

Каких-то старых страшных глав.

Я заметил в этом глаз…

Не правда ли, она прекрасно улеглась

Красивостью небесных струй,

Которых ждет воздушный поцелуй?

– Да. Я тоже нахожу,–

Лениво молвил Амизук.

– Я, может быть, не так сужу,

И, может, глупость, что я скажу,

Но только мне кажется, что понравилось. Очень.

Он вдруг покраснел и был, казалось, сильно озабочен.

Другие сидели молча, не издав ни звука.

– Скажите, вы где изволили вкусить блага наук?

– Паук?

– Ах, нет… наук.

Писатель, который уже сменил надежды на одежды

Всеобщего уважения и почета,

Заслуженной пользуясь славой звездочета,

Которому не закрыты никакие двери спален,

Сидел, и томен, и печален,

Одной рукой держась за локоть,

Набитый мышьяком,

И сквозь общий хохот

Он был один, казалось, не рад обмолвке с пауком.

А впрочем, он был наедине с последними «Весами».

Младой поэт с торчащими усами,

Который в Африке

Видел изысканно пробегающих жираф к реке,

К нему подошел и делал пальцами, как пробегает по стене паук,

Тем вызывая неземных отображение на лице страдальца мук.

Писатель --">