Игорь Миронович Губерман - Иерусалимские гарики

Губерман Игорь Иерусалимские гарики

Саше Окуню - очень старшему другу

с любовью

Пришёл в итоге путь мой грустный,

кривой и непринципиальный

в великий город захолустный,

планеты центр провинциальный.

Первый иерусалимский дневник

1

Россию увидав на расстоянии,

грустить перестаешь о расставании.

Изгнанник с каторжным клеймом,

отъехал вдаль я одиноко

за то, что нагло был бельмом

в глазу всевидящего ока.

Еврею не резвиться на Руси

и воду не толочь в российской ступе;

тот волос, на котором он висит,

у русского народа - волос в супе.

Забавно, что томит меня и мучает

нехватка в нашей жизни эмигрантской

отравного, зловонного, могучего

дыхания империи гигантской.

Бог лежит больной, окинув глазом

дикие российские дела,

где идея вывихнула разум

и, залившись кровью, умерла.

С утра до тьмы Россия на уме,

а ночью - боль участия и долга;

неважно, что родился я в тюрьме,

а важно, что я жил там очень долго.

Да, порочен дух моей любви,

но не в силах прошлое проклясть я,

есть у рабства прелести свои

и свои восторги сладострастья.

Вожди России свой народ

во имя чести и морали

опять зовут идти вперед,

а где перед, опять соврали.

Когда идет пора

крушения структур,

в любое время

всюду при развязках

у смертного одра

империй и культур

стоят евреи

в траурных повязках.

Ах, как бы нам за наши штуки

платить по счету не пришлось!

Еврей! Как много в этом звуке

для сердца русского слилось!

Устроил с ясным умыслом Всевышний

в нас родственное сходство со скотом:

когда народ безмолвствует излишне,

то дух его зловонствует потом.

Люблю российский спор подлунный,

его цитат бенгальский пламень,

его идей узор чугунный,

его судеб могильный камень.

Ранним утром. Душной ночью.

Вдруг в ответ на чей-то взгляд...

Вырвал корни я из почвы,

и они по ней болят.

Прав еврей, что успевает

на любые поезда,

но в России не свивает

долговечного гнезда.

Я хотел бы прожить много лет

и услышать в часы, когда пью,

что в стране, где давно меня нет,

кто-то строчку услышал мою.

Вдовцы Ахматовой и вдовы Мандельштама -

бесчисленны. Душой неколебим,

любой из них был рыцарь, конь и дама,

и каждый был особенно любим.

Мне вновь напомнила мимоза

своей прозрачной желтизной,

что в сердце всажена заноза

российской слякотной весной.

В русском таланте ценю я сноровку

злобу менять на припляс;

в доме повешенных судят веревку

те же, что вешали нас.

В России сейчас от угла до угла

бормочет Россия казенная

про то, что Россию спасти бы могла

Россия, оплошно казненная.

В те трудные дни был открыт

мне силы и света источник,

когда я почувствовал стыд

и выпрямил свой позвоночник.

В любви и смерти находя

неисчерпаемую тему,

я не плевал в портрет вождя,

поскольку клал на всю систему.

Из русских событий пронзительный вывод

взывает к рассудкам носатым:

в еврейской истории русский период

кончается веком двадцатым.

Россия извелась, пока давала

грядущим поколениям людей

урок монументального провала

искусственно внедряемых идей.

Пронизано русское лето

миазмами русской зимы;

в российских ревнителях света

спят гены строителей тьмы.

Россию покидают иудеи,

что очень своевременно и честно,

чтоб собственной закваски прохиндеи

--">