Хорхе Луис Борхес - Стихи разных лет. Борхеизмы

такие красивые.

Тихие животные приходят, чтобы я им нарёк имя.

Книга в библиотеке без букв.

Они возникают, едва я её раскрываю.

Листая атлас, я творю контур Суматры.

Зажигающий в темноте спичку изобретает огонь.

В зеркале таится ещё кто-то.

Глядящий на море видит Англию.

Читающий вслух стихи Лилиенкрона^[9]

ринулся в битву.

Мне снился Карфаген и разорившие его легионы.

Мне снился меч и весы.

Да святится любовь без овладевающего

и овладеваемой, когда оба отдаются друг другу.

Да святится кошмарный сон, открывающий нам,

что преисподнюю творим мы сами.

Каждый, входящий в реку, входит в Ганг.

Глядящий на песочные часы

видит развеянную империю.

Играющий клинком предрекает смерть Цезаря.

Спящий — все люди.

В пустыне я видел юного сфинкса,

которого только что сотворили.

Под солнцем нет ничего сколь-нибудь древнего.

Всё вершится впервые, но на вечный манер.

Читающий мои слова, выдумывает их.

Суть

То, что в веках начертано другими,

не облегченье страху твоему,

ты — не они, вокруг ты видишь тьму,

свой лабиринт ты сам возвёл своими

шагами. Не спасут тебя, увы,

страданья Иисуса и Сократа,

ни золотой Сиддхартха^[10], в час заката

принявший смерть под пение листвы.

Всё, что рука твоя запечатлела,

всего лишь прах, и всё, что ты изрёк,

лишь прах. Не знает сожаленья

Рок, и ночь Творца не ведает предела.

Из времени сквозного ты возник.

И в нем ты каждый одинокий миг.

Сон

Нас учит ночь своим делам волшебным,

мы распускаем с нею ткань Вселенной,

бесчисленные сопряженья следствий

и их причин, которые таятся

во времени, чья бездна необъятна.

Ночь хочет, чтоб забыл ты этой ночью

свой род, и кровь, и родовое имя,

забыл слова и слёзы всех людей,

всё то, чему тебя учила явь,

весь мир обманный геометров — точку,

прямую, плоскость, куб и пирамиду,

цилиндр и сферу, океан и волны,

и собственную щёку на подушке,

и свежесть новой простыни, сады,

империи и цезарей, Шекспира,

то, что всего труднее — что любимо.

Смешно: невзрачная таблетка

может стереть весь мир и учредить хаос.

Слава

Видеть рост Буэнос-Айреса, его рост и упадок.

Вспоминать землистый двор и виноградник,

крыльцо и колодец.

Унаследовать английский,

домогаться англосаксонского.

Испытывать любовь к немецкому и тоску по латыни.

Беседовать в Палермо со старым убийцей.

Быть благодарным шахматам и жасмину,

тиграм и гекзаметру.

Читать Маседонио Фернандеса^[11] его голосом.

Познать знаменитые сомнения,

коими является метафизика.

Прославлять клинки и разумно желать мира.

Не зариться на острова.

Не покидать домашнюю библиотеку.

Быть Алонсо Кихано

и не решиться стать Дон Кихотом.

Объяснять то, чего не знаешь,

тем, кто узнает больше тебя.

Радоваться дарам луны и Поля Верлена.

Правильно соткать какой-нибудь восьмисложник.

Снова рассказывать те же старинные истории.

Упорядочить на диалекте наших дней

пять-шесть метафор.

Избежать подкупов.

Быть гражданином Женевы, Монтевидео,

Остина и — подобно всем людям — Рима.

Боготворить Конрада.

Быть тем, что никем неопределимо, — аргентинцем.

Быть слепым.

Не столь уж диковинные вещи, но вместе — они

наделяют меня славой,

которую я никак не могу уяснить.

Нить жизни

В каком из моих городов я умру?

В Женеве, где я сподобился откровения

не столько Кальвина, сколько Вергилия

и Тацита?

В Монтевидео, где Луис Мелиан Лафинур^[12],

ослепший и обременённый летами, скончался

среди документов,

готовясь написать беспристрастную

историю Уругвая, которую так никогда и не написал?

В Наре, где на японском постоялом дворе

я спал на --">