Генрих Гейне - Флорентийские ночи

и являл собой жалостную картину бренности. Разбитая мебель, разодранные обои, ни единого целого оконного стекла, пол, проломанный тут и там, повсюду следы озорных солдатских нравов. "На постое у нас тут всегда шел дым коромыслом",-- пояснил малый с дурацкой ухмылкой. Но матушка сделала знак, чтобы ее оставили одну, и пока малый с Иоганном наводили порядок, я пошел осматривать сад. Он тоже являл печальнейшее зрелище запустения. Высокие деревья часгично были изувечены, частично сломаны, и сорные растения глумливо возвышались над поваленными стволами. Тут и там между вытянувшимися кустами тиса виднелись следы дорожек. Тут и там стояли статуи без голов, в лучшем случае без носов. Помнится мне Диана, нижняя половина которой на комичнейший манер обросла темным плющом; помнится также богиня изобилия, из чьего рога сплошь прорастал зловонный бурьян. Одна лишь статуя бог весть как уцелела от злобы времени и человека; правда, с пьедестала ее сбросили в высокую траву, по ту г она лежала неприкосновенная -- мраморная богиня, с чистыми прекрасными чертами лица, с плавными округлостями благородной груди, которая, будто символ самой Греции, сияла из высокой травы. Мне даже стало страшно, когда я увидел ее; неизъяснимая робость захватила мне дух, затаенное смятение погнало меня прочь от пленительного образа.

Когда я вернулся к матушке, она стояла у окна, задумавшись, подперши голову правой рукой, и слезы не-прерьпшо катились у нее по щекам. Я никогда еще не видел, чтобы она так плакала. Она обняла меня с лихорадочной нежностью и попросила прощения за то, что но нерадивости Иоганна я должен обойтись кое-какой постелью.

-- Старушка Марта тяжко больна,-- объяснила она, -- и не может уступить тебе свою постель, дорогой мой мальчик. Но Иоганн постарается так уложить каретные подушки, чтобы ты мог на них спать. Кроме того, он даст тебе свой плащ взамен одеяла. Сама я буду спать гут, на соломе. Это спальня моего покойного отца, раньше туг было совсем по-иному. Оставь меня одну. -- Слезы еще пуще полились у нее из глаз.

То ли от непривычной постели, то ли от душевного смятения, но уснуть я не мог. Свет луны потоком вливался сквозь разбитые окна, будто хотел выманить меня наружу, в светлую летнюю ночь. Сколько я ни ворочался с боку на бок на своем ложе, сколько ни зажмуривал и в раздражении снова открывал глаза, мне все мерещилась прекрасная мраморная статуя, лежавшая в траве. Я не мог понять, что за растерянность овладела мною при виде нее, досадовал на такое ребячливое чувство и тихонько шепнул себе: "Завтра, завтра мы поцелуем твое прекрасное лицо, поцелуем прекрасные уголки губ, где они переходят в прелестные ямочки".

Никогда не испытанное нетерпенье пронизывало меня всего, я был уже бессилен противостоять непонятному порыву и наконец с дерзкой отвагой вскочил и произнес: "Да что там, я сегодня еще поцелую тебя, прекрасный образ". Крадучись, дабы матушка не услышала моих шагов, вышмыгнул я из дому, что не составило труда, ибо хотя на портале еще красовался огромный герб, но не было и признака дверей; торопливо пробрался я через заросли запущенного сада. Не слышно было ни шороха, все покоилось в безмолвной и строгой тишине, в беззвучном лунном свете. Тени деревьев словно были пригвождены к земле. В зеленой траве, также не шевелясь, лежала прекрасная богиня, но не каменная неподвижность смерти, а тихий сон, казалось, держал в плену преллестное тело, и, приблизившись к ней, и чуть что не боялся малейшим шумом спугнуть ее дремоту. Я задержал дыхание, когда наклонился над ней, чтобы разглядеть ее прекрасные черты. Таинственный трепет отталкивал меня от нее, а отроческое вожделение вновь влекло к ней, сердце у меня колотилось, словно я замыслил смертоубийство, но в конце концов я поцеловал прекрасную богиню с такой страстью, с таким благоговением, с такой безнадежностью, как больше никогда не целовал в этой жизни. Но и никогда не мог я забыть то страшное и сладостное чувство, которое затопило мое сердце, когда упоительный холод мраморных уст прикоснулся к моим губам.

И понимаете, Мария, когда я только что стоял перед вами и смотрел, как вы лежите, в белом муслиновом платье на зеленой софе, облик ваш напомнил мне белое мраморное изваяние в зеленой граве. Если бы вы проспали дольше, мои губы не могли бы противостоять соблазну...

-- Макс, Макс! -- вырвалось у нее из глубины души.-- Какой ужас! Вы ведь знаете, что одни исцелуй ваших губ...

-- О, замолчите! Я --">