Генрих Гейне - Флорентийские ночи

вблизи, посреди комнаты, хорошо знакомое зрелище: карлик, мосье Тюрлютю, играл на треугольнике, мамаша била в большой барабан, меж тем как ученый пес шарил по полу, как будто хотел сложить свои деревянные буквы. Двигался пес явно через силу, и вся его шкура была в пятнах крови. Мамашу облекало ее неизменное черное траурное платье, но живот у нее уже не выпирал так комично, а свисал самым уродливым образом, и лицо было бледным, а не багрово-красным. Карлик, по-прежнему наряженный в расшитый кафтан французского маркиза былых времен и напудренный парик, казалось, немного подрос, возможно, оттого, что он ужасающе исхудал. Он снова щеголял чудесами фехтовального искусства и, шамкая, пытался хвастать, по своему обыкновению, но говорил он так тихо, что я не мог расслышать ни слова и лишь по движениям губ улавливал иногда, что он кричит петухом. Пока это карикатурно-кошмарное представление, точно игра теней, с неправдоподобной быстротой мелькало перед моим взором, я чувствовал, что мадемуазель Лоране дышит все беспокойнее. Ледяной холод ознобом пробегал по всему ее телу, руки и ноги сводило, точно от нестерпимой боли. Но вот, наконец, извиваясь, как угорь, она выскользнула из моих объятий, внезапно очутилась посреди комнаты и начала танцевать под приглушенную, еле слышную музыку мамаши с барабаном и карлика с треугольником. Она танцевала совсем так же, как некогда у моста Ватерлоо и на лондонских перекрестках. Это были тс же загадочные пантомимы, те же внезапные порывисто-необузданные прыжки, так же движением вакханки закидывала она голову, а временами так же пригибалась до земли, словно слушая, что говорят гам, внизу, потом содрогалась, бледнела, застывала и опять прислушивалась, приникая ухом к земле. И так же терла руки, словно умывала их. Наконец она, должно быть, снова бросила на меня тот же глубокий, страдальчески молящий взгляд, но лишь в чертах ее смертельно бледного чела мог я уловить этот взгляд, но не в глазах, ибо глаза все время были закрыты. Все затихая, угасли звуки музыки; мамаша с барабаном и карлик, постепенно бледнея и рассеиваясь, как туман, испарились окончательно; а мадемуазель Лоране все танцевала с закрытыми глазами. В ночной тиши уединенной комнаты этот танец придавал прелестному созданию такой призрачный вид, что мне становилось страшно, меня пробирала дрожь, и я был искренне рад, когда танец окончился.

Право же, эта сцена произвела на меня довольно тягостное впечатление. Но человек привыкает ко всему. И вполне вероятно, что именно загадочность этой женщины придавала ей особое очарование, и к чувствам моим примешивалась нежность, исполненная жути... Словом, через несколько недель я уже нимало не удивлялся, когда среди ночи слышались тихие звуки барабана и треугольника и дорогая моя Лоране внезапно вставала и с закрытыми глазами исполняла свой сольный танец.

Ее супруг, старый бонапартист, командовал воинской частью в окрестностях Парижа, и служебные обязанности не позволяли ему проводить много времени в городе. Разумеется, мы с ним стали закадычными друзьями и он проливал горючие слезы, когда в дальнейшем ему пришлось надолго расстаться со мной. Дело в том, что он вместе с супругой уезжал в Сицилию, и я больше не видел ни одного из них.

Завершив свой рассказ, Максимилиан торопливо схватил шляпу и выбежал из комнаты.

--">