Евгения Александровна Доброва - Чай

Евгения Доброва Чай

Грохольский переулок

На брандмауэр соседнего дома

нацепили рекламу колготок.

Наши со счетом ноль — два

проиграли княжеству Лихтенштейн.

Дожили, мама. Я вышла из дома под вечер —

была суббота —

обедать с русским поэтом Петровым,

влюбленным в еврейскую даму Шейн.

Я вышла из дома

и шла по Грохольскому переулку,

любезно расчищенному таджиками,

которым платят американцы.

Кохиноры сосулек

точило опасно и гулко

огромное лезвие в небе,

оскверненном «Люфтганзой».

И мне улыбалась,

а может, кривилась, домовая арка.

Таджики бросали лопатами снег

под огромные древние ели.

Их держат янки, купившие несколько га

у дирекции старого парка,

основанного Петром в аптекарских целях.

Файв-оклок в ресторане у парка —

это заведено годами, —

в час, когда солнце сажает на кол

флагшток префектуры.

Ростбиф — дрянь,

но традиции требуют дани

серебром, пушниной, пенькой,

а лучше, кхе-кхе, натурой.

Парк оцеплен с утра. Именитые гости

в восторге от новых оранжерей.

Это пальмы графьев Разумовских,

на этой скамейке сиживал Пушкин.

Эту пайн-три — внимание, плиз! —

посадил сюда Питер де Грейт.

Тойлет слева. Вон там, на углу,

продают безделушки.

Каппучино? американо? Спасибо, не надо.

Мясо — дрянь, но нельзя

нарушить традиций.

Показалась в просвете аллеи

делегация нью-Фердинанда,

а за старой петровской сосной

притаился убийца.

2005

Хорошие манеры

— Умоляю, оставьте мальчишке хоть сотню на чай!

Суд присяжных небесный, увидите, это зачтет.

Мельхиоровой вилкой у времени выколот час.

Пианино раскрыто, осклаблено, ждет.

Выметает уборщик с террасы опавшие листья лип.

— Мог бы жить только с вами, я знаю вас столько лет.

Саша-даша-наташа — химеры; но вы… я, кажется, влип…

— Не могу запретить вам мечтать. Подайте, пожалуйста, хлеб.

Злая?! Терплю десять лет вторжение в личную жизнь,

куда вас, простите, вообще-то никто не звал.

Вот и ваше рагу. Подгорело? — решается парой клизм.

Заодно вымывают купаж восхищений, обид и похвал.

На саксонском фарфоре приносят яблочный пай.

Мы есть центр, магнит, добыча внимательных слуг.

— Тридцать мало, оставьте хоть сотню на чай!

— Сразу видно, что вы не работаете, мой друг.

2005

Трое

Он снимет трубку после первого же звонка.

Через полчаса? Последний вагон. Ладно, пока.

Проходите… А вот женских тапок — здесь нет.

Но ничего, уже топят, это не страшно… —

он будет носиться по кухне и варить им сосиски и кашу:

ужин, перетекающий в завтрак, и завтрак — в обед.

Если в той кухне закрыть глаза — будто летаешь

среди запахов пряностей… — Извините, не ждал;

сейчас здесь не очень с едой…

Я все вымою сам! — а она ему: — Ну, как знаешь… —

Но холодные пальцы уже встретятся в раковине

под бегущей горячей водой.

— Жуйте! — придвинет тарелки.

— А можно я кашу не буду? —

И она отвернет капризный веснушчатый нос.

Нос и ресницы… Где он нашел это чудо?

На Красной площади или в смешной стране Оз?

Гости уже удалились в соседнюю дверь на ночевье.

А он — не заснув в эту ночь и на пару минут —

будет думать о том, как сейчас там займутся любовью,

а потом, чтоб его не будить, тихо-тихо под утро уйдут…

1996

«Мы не поймем друг друга никогда…»

Мы не поймем друг друга никогда.

Мы будем жить, как два китайских мудреца.

Один другому говорит:

— Смотри!

Как радуются рыбки, как резвятся!

На что второй в ответ:

— Скажи, в чем радость рыб?

1997

«Были у меня разные друзья и подруги…»

Были у меня разные друзья и подруги,

они думали,

что я — главная встреча в их жизни,

но десять тысяч однажд,

просыпаясь, я знала внезапно:

это — всё…

и они становились --">