Анна Семеновна Присманова - Близнецы (стихи)

притушенный огонь больших страстей.

Скрыв страсти под непрочной оболочкой,

держу и я чернильный край крыла.

Дочь лекаря, я пасторскою дочкой

одной из Бронтэ — некогда была.

Увы, для нас в конце, как и в начале,

преграда счастью — внутренний наш суд.

Но вдохновенье, знание печали

и время — неудачников спасут.

ЗЕМЛЯ

Невольно ослабляя напряженье

распластанного в воздухе крыла,

подвластна птица силе притяженья,

как в косном этом мире все тела.

Но хрупкий ком, садящийся на кровы,

на разные поющий голоса,

сбирающий крупицы у подковы,

опять уносится под небеса.

И перьями приподнятая птица

без трепета висит на высоте,

откуда человеческие лица

чуть видимы, как гвозди на кресте.

А человек, уставший от полета,

от содроганий вечного пера,

обычно ищет теплого оплота

гораздо ниже горного ребра,

гораздо ближе к чавкающим недрам

гостеприимной низменной земли

защитницы незыблемой и щедрой,

которой в горе жаждут корабли.

КУЗНЕЦ

Лишь кость чиновника сидит

над беспросветными листами,

а кровь его в окно глядит

на осень с красными кустами.

Пусть куст — как пламень за стеклом,

как камень — долг, трудов виновник…

C люстриновым своим крылом

похож на ворона чиновник.

Он гнет над знаками скелет

без воли, без негодованья,

но кровь его — лелеет след

от прошлого существованья.

Была чернильница пуста,

гусиные летали перья,

и возле зелени листа

гуляли дикость и доверье.

Там, c ярким жаром пред лицом,

он был в нездешнем освещеньи

он был цыганским кузнецом

в предшествующем воплощеньи.

УХО

Судьба, ужель ошиблась ты,

родив меня не музыкантом?

C высоким лбом, c широким

бантом ушла б я в нотные листы…

Бетховен не был мне отцом,

но даст, быть может, мне наследство

к усовершенствованью средство

глухое ухо пред концом.

Пред смертью, тягостно дыша

и чуя над ушами крышу,

ужель тебя я не услышу,

о музыка, моя душа?

БАБУШКА

Изъяны предков достаются детям,

и внучка болью бабушки больна.

Любовью звали бабушку,

и этим моя судьба предопределена.

О бабушка, жила ты в желтом доме,

где рукава сходились на спине.

Остался желтый облик твой в альбоме,

а рукава — ты завещала мне.

Как два пути с единым назначеньем,

живут во мне раздельно кровь и кость.

Стремится кровь к тебе своим теченьем,

но кость моя — тебе незваный гость.

Лишь только ночь подходит к изголовью,

два дерева меня на части рвут.

Быть может, и меня зовут Любовью,

но я не знаю, как меня зовут.

ЗМЕЯ

Скучает осень, влагой к нам стекая,

и думаю, на осень глядя, я:

душа усталых как бы мастерская,

в которой память — первая швея…

По садику, c оборчатым нарядом,

c зонтом, гуляла бабушка моя.

Уже тогда, шипя греховным ядом,

к ней райская приблизилась змея.

Гудели лесопильные заводы,

не заглушая пенья той змеи,

но не хватало бабушке свободы,

чтоб выявить возможности свои.

Не знаю я ни страсти душ ушедших,

ни бабушкиной фабрики лесной,

но желтое жилище сумасшедших

о ней напоминает мне весной.

Шипением и тусклым блеском ока

томительно судьбу мою двоя,

свернулась в существе моем глубоко

от бабушки приползшая змея.

Пусть плакать не умею я глазами,

пускай люблю любовью неживой,

но голос мой, исполненный слезами,

поет над ядовитой головой.

Любовь, земным рожденная началом,

скрывает свой неукротимый рост:

конец любви сливается с началом

свой собственный змея кусает хвост.

БРАТ И CЕСТРА

--">