Александра Александровна Свиридова - Нью-Йорк, 11 июня 2020 года

встречается со мной взглядом и пятится, припоминая, как вежливо улыбаться. Исполняет искомую гримасу, говорит: - Доброе утро.

Отступает, позволяя мне идти дальше. Даже интересно, что написано у меня на лице, если он бегло считал эту бегущую строку. Какой глагол?

42-я, на уровне Автовокзала. Машина полиции проехала.

Медленно поворачиваю голову – влево, вправо, чтобы не ушибиться об увиденное. Перехожу 42-ю. Над расхераченным магазином слева по всему полукруглому фронтону три раза подряд – клятва верности - черным по белому: «BLM». Запомнила. Иду по левой стороне, косясь на то, что разбито справа. Видела репортажи. Теперь всё зашито фанерой. Чисто на дороге, на тротуаре. Осколков нет. Разбитые витрины заколочены. Прохожих не особо есть.

Пустое здание некогда шумной газеты «НЙТаймс», купленное советско-израильским алмазным королем Леваевым, стоит белесым призраком, макетом. Озираюсь и понимаю, что я одна на пятачке между 43 и 44-й. Ни-ко-го. Заколочены рестораны, кафе. Мерзкое прохладное чувство, плоское, как металлическая линейка, не то чтобы страха, а незащищенности, вползает под рубаху, приникает к позвоночнику, и делает тебя голым. Ощупываю рубаху на себе. Есть.

46-я, где сходятся Бродвей и Седьмая. За два десятилетия я видала самое разное – там была редакция газеты, где я служила. Днем и ночью, во все четыре времени года, хоть в дождь хоть в снег, там трудно было покурить: только зажав окурок огоньком вовнутрь кулака, чтоб никого не задеть, но дым выдыхался всегда кому-то в лицо, - таким плотным косяком, как лосось на нерест, шла толпа на этом углу. Не было такого, чтобы пусто и мёртво. Теперь есть.

Останавливаюсь у памятника дэнди с тростью, на постаменте которого написано «Мой привет Бродвею» и впервые заглядываю ему в лицо. Джордж Коэн, которого я читаю как Кохан, актер, драматург, поэт, певец и танцор. Хозяин Бродвея, как называли его в этом квартале театров, он день и ночь смотрит на Бродвей. Умер в 1942 году, но и тогда знал, что всё будет хорошо, и завещал поставить его во весь рост на ТаймсСквер, чтобы видеть её после жизни. Стою перед ним и пытаюсь проникнуться его верой. В сорок втором, когда немцы дошли до Сталинграда, наверняка было пострашней, чем сейчас. С другой стороны, война была где-то далеко. И сколько было до того дня, когда все будут целоваться тут – перед памятником – и веселиться по случаю того, что Гитлер сдох, никто не знал.

47-я. Возле красного куба театральных касс натянуты белые шатры. Половина восьмого, наверное. Иду к ним поближе. Тенты на серебряных ногах прикрывают от мелкого дождика крохотную съемочную группу: оператор-гример-ассистент. Накрашенные Барби с микрофонами что-то излагают на камеру. Камеры большие. Что-то снимают всерьез – шатры на двух углах.

А надо всем этим – знаменитая реклама, что сияла во все времена красными литерами цвета губной помады портовых шлюх - «Кока-Кола», - теперь застилает небо во всю высь черный не-квадрат не-малевича. На нем скупо – белыми буквами по черному крепу, как на ленте кладбищенского венка – «Кока-Кола». Ниже – в столбик – ползут с прописной – бесконечные синонимы и вариации на тему лозунгов французской революции, - о счастье, равенстве и братстве всех народов. Стою и оторваться от этого зрелища не могу, так как глазам не верю, что Кока-Колу прогнули. Слова вспыхивают, гаснут, ползут сверху вниз, скатываются куда-то на асфальт и снова возникают вверху над площадью. Глаза б мои не видели…

Пытаюсь вспомнить стихи любимого драматурга Александра Володина – там на примере овощей и фруктов было изложено – читала в рукописи лет сорок назад: «Сливы, гордитесь неравенством с вишнями», - и заканчивалось: «Города должны быть непохожи, как люди. Люди непохожи, как города. Свобода и братство. Равенства не будет.Никто. Никому. Не равен. Никогда».

Не пила я тебя, «Кока-Кола», а теперь уже и не буду. Живи без меня.

48 – 49-я. Ближе к театру, где ежевечерне резвится за большую зарплату дежурный юморист страны, изображая

--">