Мария Сергеевна Петровых - Прикосновенье ветра

Может быть, потому она сберегала ясность почерка и не любила недомолвок. Однажды в разговоре о чьих-то стихах, для интересности запутанных, у нее вырвалось: «Я все-таки люблю, когда пишут прямо».

Слова, способные озадачить. Что значит прямо? Понятно? Но Хлебников прав: «Вывески понятны, но это не поэзия…»

Речь, конечно, о другом. Пастернак называл это «прямым назначением речи»: «Настойчивость сказанного, безусловность, нешуточность». Мария Петровых была еще подростком, когда Пастернак написал: «Неумение найти и сказать правду — недостаток, которого никаким умением говорить неправду не покрыть». Слова, которые могла бы, наверно, произнести и Мария Петровых. Но по мере того, как она взрослела, найти правду становилось все трудней, а сказать ее — все опаснее.

Молодость Марии Петровых и расцвет сил пришлись на тридцатые годы, и террор не обошел ее семью и близких. Потом была война — годы горя, общности и надежд, и снова все повернулось по-старому. «А время шло, и старилось, и глохло». Одна из личных драм, запечатленных в поэзии Петровых — это драма художника.

Во мне живого места нет,

И все дороги пройдены,

И я молчу десятки лет

Молчаньем горькой родины.

Не хотелось бы упрощать и политизировать. Мне, повторяю, кажется, что природа поэзии Петровых — мелодическая, и стихи, как песня, рассказывают не событие, а судьбу. Молчание Марии Петровых неоднозначно. В нем можно расслышать и ахматовское:

…просто мне петь не хочется

под звон тюремных ключей

и тютчевское: «Как сердцу высказать себя?»

Мысль изреченная есть ложь, а ведь искусство — это умение сказать правду. Говоря словами Пастернака, «не исказить голоса жизни, в нас звучащего». Не солгать перед жизнью было заботой Марии Петровых в поэзии, да и вне ее. Подолгу и, как мы знаем из ее стихов, мучительно вслушиваясь в свое молчание, она ждала, когда вся ее жизнь скажет за нее. А на много ли откровений хватит одной человеческой жизни? Не на сорок же сборников! Свои отношения со словом Мария Петровых определила кратко, но емко — «домолчаться до стихов». Ее слова промыты молчанием, как в старательском лотке, и лишь самые веские остались на дне. Это тютчевское молчание.

Но было и другое — «молчанье горькой родины». Почти еще девочкой Мария Петровых стояла у гроба Есенина. Наверно, то был первый оплаканный поэт. Потом она потеряла им счет, поэтам и не поэтам, близким и дальним:

До срока лучшие из нас

В молчанье смерти выбыли,

И никого никто не спас

От неминучей гибели.

Поэт не выбирает свое время. Его никто не выбирает, но поэт не мог бы выбрать даже чудом — такого времени нет. При любом «чувстве земной уместности» (выражение Пастернака) поэт везде и всегда — герой не нашего времени. Но ведь его голос и есть подлинный, неискаженный голос жизни, и, пока она теплится и даже когда агонизирует, обречен звучать.

А нас еще ведь спросят — как могли вы

Терпеть такое, как молчать могли?

Как смели немоты удел счастливый

Заранее похитить у земли?

И даже в смерти нам откажут дети,

И нам еще придется быть в ответе.

Стихотворение написано на рубеже тридцатых и сороковых. Уже нет в живых Мандельштама.

Не знаю, все ли стихи тех лет уцелели, надеяться не приходится. Но в них берут начало два сквозных мотива поэзии Петровых — мука немоты и тоска по свободе. И затихнуть им уже не суждено.

Тихие воды, глубокие воды,

Самозащита немой свободы.

Приговор молчаливому прозябанию безжалостен:

Вашей судьбою, стоячие воды,

Только глухие, незрячие годы,

Намертво сомкнутые уста,

Холод, и темень, и немота.

И все же в начале — «самозащита немой свободы», и выделенное рифмой звонкое «свобода» врезается в память. Это позднее стихотворение, но в поэзии Петровых «немая свобода» возникает рано — к несчастью, может быть, слишком рано. Вот стихи 39 года:

Как бы ни страшились, ни дрожали —

Веки опустили, губы сжали

В грозовом молчании могильном,

Вековом, беспомощном, всесильном,

И ни нам, и ни от нас прощенья,