Рюрик Ивнев - Четыре выстрела

славянскою маской, даже не маской, а кожей – «душное черное мясо» татарского всадника.

Недаром тебе так хочется с чисто-татарской жестокостью.

Лошадиную морду месяца

Схватить за узду лучей.

И хотя ты божишься что твоя «душа грустит о небесах» и хочешь внушить нам, что она «не здешних нив жилица» – мы не верим тебе.

Буду петь, буду петь, буду петь,

Не обижу ни козы, ни зайца

говоришь ты, но мы знаем, что ты можешь и хочешь и по своей натуре должен (вполне естественно) обидеть и «козу», и «зайца», человека и даже Бога. Недаром ты сознаешься:

Не молиться тебе, а лаяться

Научил ты меня Господь.

Вот это твое нутро, твоя жизнь, твоя правда

Кстати, этим двустишием ты мне до жуткости близок, может быть потому я и люблю тебя так сильно. Помнишь я обмолвился такими словами:

Господи! Тысячу раз

Имя твое повторяю

Тихим движением глаз

И человеческим лаем.

(Самосожжение, СПБ. Фелана, Стр. 34)

Вероятно, в этом кроется ключ нашей дружбы. Впрочем, не только в этом. Мы оба любим Россию и оба неравнодушны к заре.

Мы оба видим Россию одними и теми же глазами.

Я про Россию:

Так же будет Россия

Как и теперь стоять,

Будут песни глухие

В монастырях звучать

(Весна 1914 г.).

Ты про Россию:

И Русь все также будет жить!

Плясать и плакать у забора.

Я мечтал о ласке зари, говоря все в той же книге:

Шалью своею кутая,

Заря поцелует меня.

Ты как более, молодой и более шаловливый мечтаешь:

С разбега по ровному полю

Заре на закорки вскочить.

И я, и ты готовы срифмовать два слова: «Заря» «Россия», потому что в нашей России мы видим зарю, а в заре Россию.

В тебе не только

Плывет кораблем золотая Рязань.

(Ивнев.)

но и

Татарская кровь, татарский всадник.

(Ивнев.)

Вот почему я люблю тебя и ненавижу в одно и то же время.

Мы оба знаем одну тайну и эта тайна нас связывает крепче дружбы и любви. Мы оба знаем, что

То место не смоет дождь,

Где плясал разорённый татарский вождь.

(Ивнев.)

и мы оба знаем, что

Свистят по всей стране как осень

Шарлатан, убийца и злодей,

Оттого, что режет серп колосья,

Как под горло режут лебедей.

(Есенин).

Я опускаю оружие.

Выстрел отзвучал.

Дым рассеялся.

А ты стоишь передо мной крепкий, улыбающийся, кудрявый, как будущая Россия, загадочная Р.С.Ф.С.Р., полная огня и фосфора.

Выстрел второй – в Кусикова

Есть у меня и родина Кубань,

Есть и отчизна вздыбленная Русь.

Александр Кусиков.

Под большим шатром

Голубых небес

Вижу – даль степей

Зеленеется

И на гранях их

Выше темных туч,

Цепи гор стоят

Великанами.

Никитин.

Моя родина – степи кубанские

И закубанский нагор.

Александр Кусиков

Я пред Тобой смиренно спущу ресницы.

Чтоб замолить моих страданий раны.

Александр Кусиков.

Я одинок, я ничего не знаю.

Александр Кусиков.

На груди моей крест,

На бедре моем меч,

Буду плакать и сечь

Облаков белый лес.

Александр Кусиков.

Мы живем в переходную эпоху. И эта эпоха сказывается во всем: в государственности, в литературе, в жизни.

Мне кажется, что ты являешься самым ярким и типичным представителем нашей переходной эпохи: еще не отзвучал старый мир и в то же время нарождается новый.

Старое здание разрушено и на его развалинах закладывается фундамент новой жизни. Камни и осколки мира умирающего смешиваются с кирпичами мира нарождающегося.

Подобно миру социальному перестраивается мир моральный. На развалинах старой морали созидается новая.

Все, что вчера было «преступным», сегодня является морально приемлемым, и наоборот.

Литература разрушена. Нет никаких традиций.

То, от чего прежде с негодованием отвернулись бы поэты, теперь принимается ими и оправдывается. Литературы в прежнем смысле этого слова нет. Царствует какая-то распущенность, разгильдяйство.

Поэты вышли из своих кабинетов на улицу, на площадь, на эстраду.

Как это ни странно, но революция почти не затронула (по настоящему, внутренне) поэтов, --">