Рюрик Ивнев - Четыре выстрела

Рюрик Ивнев Четыре выстрела

Четыре выстрела

О дружба, это ты!

Жуковский.

У меня три друга: – мой друг, друг моего друга и враг моего врага.

Изречение индусского философа..

Враг! Слово Враг! Сколько мыслей.

Сколько мыслей и сколько мук.

Пусть к кликушным я буду причислен.

Вот поцелуй мой, – жестокий друг.

Рюрик Ивнев.

У меня много друзей. Вероятно, есть и враги. Но я не понимаю дружбы и не понимаю вражды.

Да, да, положительно я всех люблю и всех ненавижу.

Вот почему мои четыре письма к имажинистам я называю четырьмя выстрелами.

И ты, Есенин, бархатная лапка с железными коготками, как тебя, по моему, очень удачно окрестила одна умная женщина, – и ты, великолепный и выхоленный Мариенгоф, – и ты, остроглазый, умный Кусиков, – и ты хулиганствующий Шершеневич – все вы заслуживаете воображаемых пуль, которыми я пронзаю из своего бумажного револьвера ваши бумажные сердца.

В утешение (свое и ваше), если только утешение может доставить кому-нибудь удовольствие, скажу:

Что я стреляю в вас не от злобы; а от любви, т. е. не от любви, потому что я никого не люблю, а от переполненного сердца.

Чем оно переполнено? Не знаю.

Вероятно, каким нибудь новым чувством (четвертое измерение), в котором любовь и ненависть соединены в один клокочущий и опьяняющий напиток.

Итак, становитесь к стенке!

Пришли тяжелые времена. Брат восстал на брата.

Я поднимаю свой револьвер и произвожу четыре выстрела.

ЧЕТЫРЕ ВЫСТРЕЛА в ЧЕТЫРЕХ ДРУЗЕЙ.

Рюрик Ивнев

Выстрел первый – в Есенина

Пусть пред твоим державным блеском

Народы робко клонят взор.

Хомяков.

Умом Россию не понять.

Тютчев.

Люблю я вечером к деревне подъезжать

Над старой церковью глазами провожать

Ворон играющую стаю.

Среди больших полей, заповедных лугов,

На тихих берегах заливов и прудов

Люблю прислушиваться к лаю

Собак недремлющих, мычанью тяжких стад.

Тургенев.

О, родина моя! О, родина терзаний!

Минский.

Так же будет Россия,

Как и теперь стоять,

Будут песни глухие

В монастырях звучать.

Рюрик Ивнев.

А Русь все также будет жить.

Плясать и плакать у забора.

Сергей Есенин.

Я часто думаю о тебе. До чего ты связан с Россией. Кровью, на жизнь и смерть.

У меня вырвалось в стихах, посвященных тебе:

Кто не прочтет иероглиф России,

Тот не поймет есенинских стихов.

Ты это знаешь. В этом – твое счастие и в этом же твое несчастие…

Мариегноф – это Балтика. Кусиков – одним глазом посматривает на вершины дагестанских гор. Шершеневич – «безродный». Куда его не брось, он всюду найдет свою родину и ему всюду будет хорошо.

Один ты кровью связан с Россией и за это я люблю тебя особенно.

Я помню тебя юношей, почти мальчиком, белокурым, тоненьким на фоне тяжелых петербургских набережных, чугунных мостов и величественного мрамора..

Ты приехал прямо из Рязани – резвый, звучный, золотой, загадочный в своей простоте и в своей затаенности. Ты уже тогда знал, что золото звука – образ. Ты врезался в литературное тесто зубцами золотой пилы.

Я помню весь твой путь.

Сначала под крылышком Гиппиус и Философова, потом, в дни революции, пьяным от мартовского воздуха.

Помнишь, мы встретились на Невском, через несколько дней после февральской революции. Ты шел с Клюевым и еще с каким-то поэтом.

Набросились на меня будто пьяные, широкочубые, страшные. Кололись злыми словами.

Клюев шипел: «Наше время пришло».

Я спросил: Сережа, что с тобой?

Ты засмеялся. В голубых глазах твоих прыгали бесенята. Говорил что-то злое, а украдкой жал руку.

Простились.

Вы ушли..

Я глядел вслед: шли трое по снегу, махали руками, а навстречу, петербургские сумерки, лиловые, прозрачные, с таинственными раскосыми глазами. Я никогда не забуду этой мартовской петербургской оттепели. И тогда, и потом, и теперь ты возбуждал и возбуждаешь во мне самые разнообразные чувства.

Тебя нельзя не любить. Было бы дико отрицать твой талант. Но из бархата твоих «лапок» часто высовывается этот убийственный железный коготок. Под --">