Борис Михайлович Рунин - Записки случайно уцелевшего

литераторов, то ли временно прикомандированный к нам из резерва, то ли присланный по обмену из газеты «На страже родины» взаимодействующего с нами Лениградского фронта. Помню спящими на этой полке поэтов Всеволода Рождественского и Александра Гитовича, критиков Сократа Кара и Бориса Бурсова.

В соседнем купе помещалась редакционная радиол рубка. Там жили и работали наши машинистки, чье профессиональное мастерство с полным правом можно было назвать виртуозным. Одна из них, москвичка Лина В., славилась тем, что успевала записывать на машинке сообщения «От Советского информбюро» прямо с голоса Левитана, читавшего их по радио в свойственной ему торжественной манере. Благодаря Лине мы сдавали в набор подобные «официальные» тексты намного раньше, чем их занудливо размеренно, внятно выговаривая каждую букву, диктовал диктор в специальном радиосеансе для газет. Другая машинистка, ленинградка, прозванная за свою напоминавшую придворный парик седую прическу Маркизой, поражала умением печатать диктуемый материал не только со стенографической скоростью, но и в любом заданном ритме.

В следующем купе обитали московские литераторы - все трое мои добрые знакомые. Первых двух -Александра Чаковского и Михаила Эделя - я знал по Литературному институту, который они окончили на год раньше меня, а поэта Павла Шубина, незадолго до войны переехавшего в столицу из Ленинграда, - по нескончаемым спорам о современной поэзии. Все трое были аборигенами «Фронтовой правды» и отнеслись ко мне покровительственно. По их словам выходило, что жить в мягком вагоне, конечно, трудно из-за тесноты и изматывающего нервы соседства с радиорубкой, но зато интересно и по-своему почетно. Народ тут собрался бывалый и остроумный, живут люди дружно, ведут себя по-товарищески, независимо от чинов и званий, так что стоит потерпеть. Писать же, пока тепло, можно и в лесу, на пенечке.

Впрочем, мы тогда не говорили «писать». В ходу было другое, чисто журналистское выражение - «отписываться». Почти все обитатели мягкого вагона более или менее регулярно выезжали на передовую за материалом. Случалось, вернется человек из части и едва успеет обработать свои заметки в блокноте - отписаться, как его уже отправляют на новое задание. А потому наша литературная братия бывала в сборе крайне редко. Но уж когда выдавались такие денечки, то в купе собирались человек десять, да в дверном проеме столько же, и удивительным историям, спорам, воспоминаниям не было конца. Тем более что редко кто возвращался из части без полной фляги водки и лишней порции доппайка.

Разумеется, далеко не все отношения между обитателями мягкого вагона строились на началах благородства и чести. Как и в каждом большом коллективе, не обходилось и здесь без проявлений подхалимства и карьеризма, лицемерия и зависти. И все же запомнилось главное: в нашей среде преобладал дух простой человеческой порядочности, чуждой всякой лозунговой казенщины. Все мы высоко ценили в людях такие качества, как общительность, чувство юмора, товарищеская надежность, неназойливая эрудиция, жизненный опыт, наконец, профессиональное мастерство. Кстати сказать, газету мы делали действительно хорошую.

К зиме я уже настолько проникся этим духом доверительного дружелюбия, настолько высоко оценил ощущение солидарности наших общих усилий, что, несмотря даже на не сложившиеся отношения с редактором, не мыслил себя в ином окружении.

И вот представьте себе, что в эту атмосферу естественной отзывчивости и товарищеской приветливости вторгается нечто такое, что основано на мрачной подозрительности, заведомом недоверии, а главное -на всеобщем перекрестном доносительстве.

Когда у нас появился Ломонос, мы стояли уже на линии Хвойная-Кириши, неподалеку от станции Не-болчи, через которую после прорыва блокады Ленинграда в осажденный город проходили поезда. Как и летом, редакция наша была упрятана в густом лесу, на специально проложенной саперами ветке, и все мы были здесь друг у друга на виду. Даже еще в большей степени - по заснеженному лесу далеко от поезда не отойдешь, да и холода стояли сильные. Наверно, по-этому-то с Ломоносом и произошло то, что запомнилось нам всем.

Вторжение Ломоноса в мягкий вагон с самого начала не снискало ему симпатий в наших глазах. Во-первых, он заставил нас сильно потесниться - шутка сказать, в его купе до того жили три человека, а теперь он завладел им единолично. А --">