Борис Михайлович Рунин - Записки случайно уцелевшего

упомянутый, набитый до отказа людьми старый, мрачный мягкий вагон, не раз побывавший под бомбежками и однажды даже горевший, словом, нещадно расшатанный, скрипучий и холодный, ибо сквозь кое-как зашитые фанерой осколочные пробоины его продувало всеми ветрами.

Помню, как я впервые поднялся по ступенькам этого вагона-ветерана весной сорок второго года, конечно же, не подозревая, что отныне с ним будет связана моя фронтовая жизнь на протяжении почти четырех лет и что он будет моим пристанищем и летом, и зимой. Что я буду считать его родным домом, независимо от перемещений нашей газеты по железным дорогам вдоль Волхова, а затем, после ликвидации блокады Ленинграда - вдоль огромного по протяженности Карельского фронта. Что в этом прокуренном, прохваченном вековой стужей старом вагоне вместе с товарищами по редакции я в сорок пятом году, сразу после победы, пересеку всю страну - от Мурманска до Владивостока. И что расстанусь с ним окончательно где-то на запасных путях Уссурийска лишь после упразднения первого Дальневосточного фронта.

Но весной сорок второго года я так далеко не заглядывал. Даже мой скромный военный опыт успел научить меня жить сегодняшним днем и не строить планы на будущее. За спиной у меня были три месяца на Западном фронте в Краснопресненской дивизии народного ополчения, сутки боевых действий под Ельней, месяц в окружении да полгода лечения и службы в редакции иллюстрированных изданий Политуправления Красной армии, после чего я и был откомандирован, согласно поданному мной рапорту, на Волховский фронт.

В Малой Вишере, куда я добрался с трудом из Бологого, попав там под бомбежку, на каком-то маневровом паровозе, военный комендант толково мне объяснил, как найти редакцию.

- Вернитесь на станцию, - сказал он, - и идите вдоль путей в сторону Москвы. На третьем километре увидите с левой стороны ветку, сворачивающую в лес. Вот по ней и топайте, пока не упретесь в поезд «Фронтовой правды».

Малая Вишера была тогда конечным пунктом Октябрьской железной дороги. Дальше пути не было. Дальше, километрах в десяти, были немцы. Станционное здание представляло собой груду развалин, из которых одиноко торчала уцелевшая стена с сохранившейся словно в насмешку надписью: «До Ленинграда 142 км» Как показал дальнейший ход событий, до Ленинграда было тогда еще два года войны.

Я одиноко шагал вдоль пустынных железнодорожных путей, не без тоски поглядывая на тянущиеся по обе стороны насыпи поросшие смешанным лесом болота. Это было мое первое знакомство со знаменитыми волховскими топями, в которых через три-четыре месяца суждено было трагически увязнуть -в прямом и переносном смысле - могущественной, щедро оснащенной военной техникой Второй ударной армии генерала Власова, безуспешно наступавшей на Любань.

Вот и ветка, сворачивающая налево, в густую чащу леса, сквозь которую, видно, совсем недавно саперы прорубили эту узкую просеку, расчетливо выбирая сухие места, пригодные для прокладки рельсов.

Шагая по свеженарубленным шпалам в полной тишине, если не считать резвой птичьей разноголосицы и тяжелых вздохов далекой артиллерии, я едва не налетел на внезапно вышедшего из-за дерева часового. За ним невдалеке одиноко маячили два товарных вагона, не сразу мною замеченные, так как они в целях маскировки были тщательно обложены со всех сторон и сверху молодыми деревцами с еще не пожухшей весенней листвой.

- В середине состава - мягкий вагон, - указал часовой, выяснив, кто я такой. - Верно, вам туда...

И я двинулся дальше, понимая, что нахожусь у цели. Однако состава я впереди не обнаружил. Рельсы уводили меня все глубже в лесную чащу, но поезда как такового там не оказалось. Только потом я понял, что на случай бомбежки состав был разъят на звенья, каждое из двух-трех разнокалиберных вагонов, с интервалами между такими автономными связками в десять-пятнадцать метров.

К вечеру я уже чувствовал себя полноправным обитателем верхней полки мягкого вагона во втором от входа купе, которое отличалось от остальных тем, что по ночам дверь в нем до конца не задвигалась, ибо оттуда торчали ноги моего соседа снизу - ленинградского писателя Павла Долецкого, чья долговязость никак не вписывалась в вагонные габариты. Другим моим соседом по купе оказался немолодой майор, осуществлявший в газете цензуру, а верхняя полка над ним была гостевая. Ее обычно занимал кто-нибудь из заезжих ленинградских --">