(La donna) - Если роза увянет (СИ)

головой с явным намерением выклевать глаза уже мёртвому телу. Это пение задевало меня, раздражало, почти сводило с ума! Толстые каменные стены не помогали. То есть они помогли бы любому, но не мне. Находясь под действием проклятья, я в любой точке зачарованного замка слышал всё, что происходило в каждой из его комнат. Я мог забраться на чердак и заткнуть себе уши паклей, но и это не спасало от стонов, которые Настенька почему-то называла песнями. Приглушить звуки замка я мог только во сне. Но, увы, заснуть под это было задачей невыполнимой. Лечь спать пораньше — тоже невозможно. За ужином от меня требовались десятки мелких услуг. Настенька считала, что ей прислуживают слуги невидимые, и она даже не забывала ежедневно говорить им спасибо. В реальности же у меня не было горничной-невидимки, только моя магия. Которая, когда я спал, к сожалению, почти не работала.

Много вечеров подряд Настенька пела, а я метался по потаённым уголкам замка, предаваясь самой чёрной меланхолии. Пока однажды меня не осенила светлая идея. После ужина я не стал прятаться, а сел рядом с занятой рукоделием Настенькой — которая меня не видела, но не могла не заметить, как я передвинул кресло поближе к огню и до того, как моя юная визави успела затянуть что-нибудь из своего кладбищенского репертуара, запел сам:

- Сузан, дорогая, что шуршит в соломе?

– Это лишь гусята, ничего нет кроме!

У гусят есть лапки, у меня есть ножки,

Отчего же ножки не обуть в сапожки?

- Сузан, дорогая, не в этом беда!

Где достать нам меди, чтоб была еда?

- Раздобыть чтоб хлеба, продадим кровать!

Будем на соломе, как гусята спать*.

- Ты ли это, хозяин мой? – нахмурила брови девушка.

- Не зови меня так, Настенька. Не хозяин я тебе, а вечный твой раб, – пробурчал я. Ибо по сути так и было: это я, пусть и с помощью магии замка, выполнял все её желания.

- Никогда не слыхала я этой песни... Она такая странная и грустная, – заключила моя гостья, втыкая иголку в ткань.

Грустная? У меня пасть открылась от удивления — и хорошо, что Настенька не могла видеть меня в этот момент — в моей песенке по крайней мере никто не умирал, не мучился от одиночества и не ойкал на припеве.

- Чего же тебе в ней не нравится?

- Ах, да кому же по нраву придётся история о бедных детях, у которых нет ни обуви, ни хлеба? – вздохнула девушка.

- Хорошо, госпожа моя, припомню что-нибудь повеселей.

Я, недолго думая, начал простенькую песенку, которую часто мурлыкал себе под нос, когда ещё был человеком.

Ах, мой милый, Августин, Августин, Августин, Ах, мой милый Августин, что было прошло.

Девушка покинула, нету ни гроша,

Всё прошло, всё.

Ах, мой милый Августин,

Всё прошло, всё.

Трость твоя поломана,

А одежда порвана,

Ах, мой милый Августин,

Всё прошло, всё...**

- Отроду ничего печальней не слыхивала! – воскликнула Настенька, роняя моток ниток.

Что ж, на этот раз она остановила меня во время, и я не успел допеть до куплета, в котором бедняга Августин сходит в могилу. Я стал перебирать в памяти песни, которые слышал ещё мальчиком. «Прощай мой край печальный», «Девушка сидит и плачет, плачет ночь всю напролёт», «Где дом мой, в котором был счастлив и молод?», «Должны мы идти сражаться, как долго продлиться битва?»***Да-а. Весёлым это можно назвать с большой натяжкой.

- Госпожа моя, мне в голову ничего радостного не приходит, – признался я наконец и перевёл разговор на иную тему. – Может быть, у тебя есть какое-то желание, что-нибудь, чего ты стесняешься попросить у меня?

Настенька опустила глаза, попунцовела и затребовала: «Сидеть на крыльце, смотреть на закат и семки щёлкать». Занятие это пришлось ей, видимо, по душе. Во всяком случае, что не вечер, она выходила на крыльцо замка с мешком семян подсолнечника и долго сидела на ступенях, раскусывая шелуху и время от времени вздыхая. Я незримо присутствовал рядом с ней, на случай, если Настенька решится уйти без моего ведома. Не то чтобы я мог не позволить ей это. Просто знал, что без проводника пройти через топь практически невозможно. Однажды я попробовал «пощелкать семки» вместе с моей пленницей

--">