Олег Сухамера - Дети грядущей ночи

Расступитесь! У нас бумага от предреввоенсовета! – орала Влада, расталкивая мужичков и их дородных супружниц локтями, освобождая оробевшему Мишке проход к зеленым поручням.

Мишка лениво плелся, чувствуя себя не то безвольным тянущимся дерьмом, не то маленьким мальчиком, которого дергает за руку властная дурында-мамаша.

– Мишенька, – ноги! Осторожно, ступенька! Товарищ, что мы встали в проходе? Из-за вас людям невозможно зайти! Да уберите же свой чемодан, наконец!

Мишку вдруг осенило.

Влада была в своей стихии! Она наслаждалась решительностью и верткостью, умением пронырнуть сквозь толпу, обернуть чужую неорганизованность в собственную выгоду.

Ее счастье и предназначение было в этом: преодолевать, обеспечивать быт и комфорт, прогрызать препятствия. Не для себя, нет! Для того, кого она выбрала в подопечные. Себе бы постеснялась, а для него, для своего мужчины-ребенка, всё: украсть, убить, предать! Главный жизненный приз, святой Грааль, смысл существования, все сошлось воедино на нем для этой женщины. Ради него она унизится и тут же восстанет вновь из пепла, и все это – не задумываясь и не рефлексируя, только потому, что выбрала себе его в качестве креста или даже флага, с которым, ошалелая от собственной удачи побежит по жизни, перепрыгивая любые барьеры и препятствия на кураже. «Что я? Все ради любимого! Он гений, я тень. Он все, я никто».

Влада вела внутрь вагона мягко, но настойчиво, затягивая Мишку в новую жизнь с неумолимостью Ельнянского топкого болота.

Мишка понимал, что все, за этим жизненным порогом, который по прихоти судьбы принял очертания вагонной подножки, исчезнет его прежнее я. Перешагнув его, он навсегда останется предателем и слабаком не для окружающих, нет, прежде всего для себя. Где-то в глубине души появится та червоточина, которая не затянется никогда, а будет только расти, пожирая волю, разъедая крепость духа и превращая характер в мягкий, скользкий и приторно сладкий кисель.

Вдруг он почувствовал, как спину царапает чей-то пристальный взгляд. Не было смысла оборачиваться: только один человек в этом мире мог так резонировать с ним, вызывая дрожь, оторопь и восхищение – все это сразу и вместе, заставляя сердце петь и кувыркаться, не думая о последствиях, беспечно и радостно подпрыгивая, как маленький ребенок в лужах под проливным дождем.

Мишка все ж обернулся, но лишь потому, что не мог не сделать этого.

Какая-то сила более могущественная, чем его собственное желание, заставила быстро, в полвзгляда, отыскать в толпе эти бездонные, полные слез и разочарования, но все еще надеющиеся на какое-то божественное чудо, глаза.

Сердце Мишки трепыхнулось, сделав замысловатый кульбит, и он, позабыв на мгновение о смертельной опасности, все еще держащей его жизнь в своих цепких холодных лапах, рванулся было туда, к ней, к лучшей половине себя.

– Полина!

Мишка рвался туда, наружу, но какая-то сила, ухватив его за шиворот, неумолимо и жадно втягивала обратно внутрь.

Трещал воротник твидового пиджачка.

– Что вы стоите! Не видите?! Он же падает! Держите же!

Воздух стал тягучим и липким, время остановилось, застыло время, и только лишь мощный, растянутый до баса голос Владки бил по ушам могучим колоколом:

– Держите же его!

Перед глазами Мишки, все еще барахтающегося, как осенняя вялая муха, залетевшая в паутину, по инерции все еще стремящегося туда, навстречу Полине, навстречу своей гибельной любви, вдруг ярко вспыхнула картинка. Мертвая ладошка доктора, судорожно сжимающая раздавленную оправу модных очочков.

Мишка дернулся еще, но тут обмяк, будто агонизируя, и сдался, позволяя чужим, ломающим его волю, рукам втянуть себя в чрево вагона.

«Пусть так. Зато уцелел… А душа? Заживет. …Наверное».

* * *

(1942)

… Вынырнув из воспоминаний, выверенных годами в одну четкую болезненную линию, Михаил, пытаясь согнать с себя давний морок, задумчиво постучал пальцами по лаку стола. Потом стукнул ладонью сильно, до боли, пытаясь отвлечься от шевелений не зажившей за десятилетия самоедства совести.

Отметив, что друзья-писатели все еще переговариваются на балконе, демонстративно не желая возвращаться в номер, Михаил напрягся, писательским нутром учуяв, что есть в поведении приятелей некая натяжка. Что уже где-то не за горами маячит некая кульминация этой его странной поездки в Москву.

Усилием воли заглушив тревожные колокольчики, Вашкевич наполнил было рюмку, но вдруг ощутил, --">