Эдвин Луникович Поляновский - Сборник работ. Восьмидесятые

библиотеке имени Танеева в Московской государственной консерватории злосчастные трубы не менялись с 1901 года. В любой момент может хлынуть вода, холодная, горячая. Здесь ноты, папки — оркестровый фонд, тысячи автографов — Баха, Бетховена, Моцарта, Чайковского, Рахманинова, Прокофьева. Здесь уникальный древнерусский фонд, рукописные ноты, каждая оркестровка ценится от 300 до 2.000 рублей.

Выискивая и приобретая в дальних странах рукописи великих, у себя под рукой их же губим? Принимаем в дар картины при недостатке выставочных залов и музейных комнат? Издалека перевозим к себе прах великого певца, а в центре России Ясную Поляну с другой великой могилой никак не можем всем миром в порядок привести? В центре Москвы гибнет дом Булгакова.

Нет ли тогда в наших приобретениях парадной конъюнктуры, политики, выгоды на час?

Конечно, можно снять с книжной полки или со стены собственную ценность и заменить приобретенной. Бессмыслица.

Культура — часть общего нераспорядка. Закупим дорогое оборудование — гниет. Но там нет единственных оригиналов, можно еще закупить.

Что же, отказываться от неожиданного наследства, искреннего подношения? Нет, конечно. Ждать, пока наведем у себя порядок, невозможно — западные соотечественники не доживут, ценности распылятся. Хорошо бы одно с другим шло рядом, об руку, взаимно стимулируя движение вперед.

Вот сюжет для размышления.

Петр Александрович Браславский — внук знаменитого Александра Николаевича Бенуа.

— Как возникла идея музея?

— Мамин брат Николай был в свое время директором постановочной части «Ла Скала», сотрудничал тесно с Большим театром. Однажды вернулся из Советского Союза и сообщил: есть возможность создать музей Бенуа на нашей Родине. Мы сразу сказали «да», при условии, что разговор серьезный. Нам предложили Москву. Почему — непонятно, город Бенуа — это все-таки Ленинград. Там есть наш дом, которым построил еще мой прадед Николай Леонтьевич Бенуа. Но сейчас в нем живут четырнадцать советских семей. И тогда остановились на Петергофе. У нас было очень важное условие: с советской стороны будет передано в музей столько же работ, сколько с нашей. Мы же знали, что в Русском музее есть четыре тысячи работ Александра Бенуа.

— Четыре тысячи?!

— Да. А выставлено в залах пять или шесть. Остальные в запасниках. Нам отвечали, что ни Русский музей, ни Третьяковка не захотят уменьшать свой фонд. Мы отстаивали свою позицию около четырех часов, в конце концов убедили. Главное, что была добрая воля с обеих сторон.

— В 1953 году в Версале была выставка Александра Бенуа. Юрий Анненков вспоминает, как он вошел туда, а Бенуа с палочкой сидел в кресле, ему было тогда 83 года. Анненков подошел и сказал что-то вроде: как прекрасно, вы сидите посреди Версаля на своей выставке. Тот ответил: было бы еще прекраснее, если бы я сидел на своей выставке в Петербурге.

— Он грустил, он все время говорил о России.

— Если бы он мог знать о его музее на Родине.

— Он был бы счастлив. То, что происходит с музеем, потрясающе. И это все я смог увидеть в течение одной моей жизни — не верится. Но самое потрясающее должно быть завтра.

— Дай-то бог. Как он уезжал?

— Это грустная история. Дедушка уехал довольно поздно, в 24-м или в 25-м году. Думал, на несколько месяцев, а потом понял, что навсегда. Французы его тогда не признавали. В Англии и Америке гонялись за его работами, а здесь… Это двойная трагедия — без Родины и без признания. По воскресеньям собирались у него друзья — Добужинский, Грабарь, Анненков, говорили, что и как раньше было, как будто по-прежнему жили в России. Он имел связи с советским посольством, которое всегда посылало ему какие-то пригласительные билеты. Но все же что-то сломалось в душе: вернуться — об этом разговор не возникал.

— Это было, видимо, и небезопасно.

— Самая большая опасность, по-моему, была в 48—49-х годах. Сестра отца, моя тетя Елена Яковлевна Образцова взяла советский паспорт, она рвалась в Россию. Это было в 47-м, она добралась до Берлина, и там, в восточной зоне, она увидела наконец советского человека. Это был офицер. Он спросил: «Кто вас завербовал? Чей вы агент?» И ее, пожилого человека, продержали в Берлине в тюремных условиях четыре года. А когда освободили, она не вернулась в Париж, нет, она все равно поехала дальше, в Москву. Московская церковь дала ей денег на дорогу. Жила она в 60, кажется, километрах от --">