Эдвин Луникович Поляновский - Сборник работ. Восьмидесятые

Москвы.

— Наверное, 100, а не 60. Есть так называемая «зона», 101-й километр, ближе нельзя.

— Может быть. Потом она вышла замуж за дьякона. Они очень любили друг друга. Жили уже в Москве, в Плотниковой переулке, в тесной коммунальной квартире. Она писала иконы и была счастлива: дома. Шесть лет назад умерла.

А дедушка, в 60-м?

— Да, он прожил 90 лет. Еще за несколько дней до смерти продолжал работать. Он работал внизу, в мастерской, поднялся на второй этаж и сел на стул: «Я устал. Пойду немного отдохну». Это было днем, в четыре часа. Он пошел в комнату, прилег на кровать и начал бредить. И он бредил только на одну тему. Он гуляет в музее. И видит картину, вспоминает ее: «Ах, какая замечательная, какое небо…» Потом в другом зале видит Веласкеса, мы поняли, что он сейчас в музее Прадо. Потом в Финляндии. Потом в России. И он рассматривал картины и бредил в очаровании. Этот бред длился четыре дня. Он был счастлив, как никогда. И умер спокойно. Старость, просто старость…

* * *

Обретаем, обретаем опыт сотрудничества, перестаем дичиться тех, кто по ту сторону. Трудно, впрочем, было не дичиться, когда огромный маховик пропаганды против «них» вращался без остановки десятилетиями. Что там «они», мы друг друга дичились, подозревали, разоблачали.

Дмитрий Сергеевич Лихачев высказал мысль, которая еще десять, даже пять лет назад выглядела бы нелепой.

— Эмигранты говорили мне, что могут приехать к нам только за большую плату по туристическим путевкам, а они хотели бы пожить в России две-три недели, месяц. Вот я думал, где бы организовать такой — ну, дом отдыха, что ли, для потомков русских эмигрантов. Где? Суздаль не годится, он очень испорчен сейчас. Это уже интуристовский стиль, который им не подходит, им нужна русская обстановка. Думал я о Тутаеве. Он — на двух берегах Волги, там Волга чудная еще сохранилась. И есть церковь, что очень важно. Но там идет строительство колоссального завода. Потом я подумал о Мышкино, тоже в Ярославской области. Но там все пришло в большое запустение, там просто надо преобразовывать город. Последнее, на чем я остановился, — Старая Русса. Там — русский характер, там прекрасный музей Достоевского, дом Грушеньки, церковь. Там они почувствуют Россию. И место: между Москвой и Ленинградом, рядом Ильмень-озеро, Новгород. И они приезжают не в гостиницу, а к себе домой.

…Старая Русса. Переливы церковных колоколов, красный ледяной крест на реке. Сквозь треск старенького «Рекорда» впервые услышанное издалека незнакомое имя: «Бунин». Уже давно хозяйки не разносят молоко, никто не предлагает свежую рыбу, и пчелы в округе почти повымирали от напастей. Много минуло лет, прежде чем я открыл заветные страницы «Митиной любви» — одинокой, трагической. «Однажды, поздно вечером, Митя вышел на заднее крыльцо. Было очень темно, тихо, пахло сырым полем. Из-за ночных облаков, над смутными очертаниями сада слезились мелкие звезды».

Я с Митей неразлучен теперь. Да и любую страницу бунинской прозы открываю наугад — не расстаться.

Родина есть не только у человека, но и его творений, как у выращенного дерева своя окученная земля. И то наследие, что далеко, и то, что рядом, все — отечественное. Бессмертная строка, движение кисти — с Родиной неразлучны, подлинник, с которого писан самый выдающийся шедевр,— дома, в Отечестве.

…Какую руку мы, теперь уже мы, протянули бы им!

Но пока это все согласуют, увяжут, пока построят, это же десяток лет пройдет. Кто из них доживет?

1989 г.

--">