Дмитрий Николаевич Голубков - Пленный ирокезец

любовно… Он плакал слезами злыми и блаженными и шептал себе с ненавистью:

— Олух! Пьянь подзаборная! Печатью диавола заклеймен — а на ангела пречистого позарился! Мер-за-вец.

Несколько раз он порывался идти куда-то разыскивать дядю, прижилившего оставленное отцом для незаконного сына наследство, грозил страшным возмездьем всем Струйским… А узнав, что дядя Александр убит за жестокость голодными мужиками, разрыдался, бился о казарменные нары головой, приговаривая:

— Один я теперь! Никого родни! Один, на весь белый свет один!

Чахотка развивалась, он уже не прятал от Лозовского окровавленных платков и пил все пуще.

— Не пить — не жить, — ухмыляясь, твердил он сердобольному офицеру Ленцу, своему заступнику и радетелю, гостеприимством которого пользовался безо всякой меры. — Сивуха — главный мой друг. Я ей оду посвящу, ей-богу! Она лекарь мой. И единая возлюбленная моя…

Однажды он прибрел к новому приятелю растерзанный, с дрожащими серыми губами. Говорить почти не мог: бил кашель, он давился слезами и мокротой.

— Этот бурбон… Этот вечно пьяный скот-генерал! Опять распекал меня целый час! Я с ног валился, меня… меня лихорадка вторые сутки треплет! А он…

— За что, Александр Иваныч? — участливо спросил Ленц.

— Пуговица оторвалась! Амуниция, вишь, не в порядке! А черт с ней, с амуницией! Надоела, постылая!

Он ожесточенно рванул на себе мундир и, шатаясь, выбежал на крыльцо.

— Погодите, Александр Иваныч! Нельзя же так, Александр Иваныч! — кричал вослед Ленц. Но Полежаев не отвечал: Клейкие осенние сумерки поглотили его.

Наутро он не явился в казарму. На Сухаревском подворье продал мундир, шинель, кивер. Штопаные трикотовые панталоны и старая фланелевая рубашка не грели; дрожа от промозглого холода, он выбрался переулками к Сретенке и спустился по ослизлым ступеням в извозчичий кабак.

Пил обстоятельно, не торопясь, почти не хмелея, и все рассматривал что-то на голой каменной стене. И только когда подсел молодой скуластый парень в бедном потертом сюртуке и щегольской фуражечке, сдвинутой набекрень, вскинул голову:

— Студент?

— Точно так, — весело ответствовал тот, жадно жуя кус жилистой говядины.

— Ты выпей, — Полежаев придвинул чистый стакан, налил до половины. Студент охотно принял, но заметил шутливо:

— Что ж неполно льешь, дяденька?

Полежаев опять кивнул — ласково и хмуро:

— Много нельзя. Наука в ум не пойдет… Стихи небось сочиняешь?

— А как же!

— А я, брат, всё! Финита ля музыка… Как Александр Сергеич закатился — всё… Последняя звезда погасла. Понимаешь? И в России погасла, и в душе моей.

Он уронил голову на залитую пивом скатерть и заплакал безмолвно. Студент тронул его за плечо:

— Не расстраивайся, дяденька. Не оскудела Русь. Вот Полежаев, говорят, жив…

Он вскинулся радостно, глаза засияли восторгом и грозной удалью.

— Жив, говоришь? Правда жив?

И, кликнув полового, до утра пил со студентом, наливая ему уже по полному стакану, за здоровье поэзии российской, за долгую жизнь бывшего студента Сашки Полежаева.

На этот раз никто уж за него не вступился.

Секли истово: сам генерал надзирал. Но судьба и тут смилостивилась: с десятого удара впал в беспамятство и страданий почти не ощутил. Только потом больно было: всю спину, все бока занозило, розги скверные достались, пересохлые.

Он просил санитара, смущенно улыбаясь:

— Братец, поищи в спине. Колется, стерва… — И шутил, подбодряя неловкого деревенского парня в грязнобелом халате — Вишь, кожу-то продубили. Теперь без износу буду…

Перед смертью подозвал доктора. Еле шевеля сизыми, искусанными губами, попросил:

— Причаститься… желаю… С нею там встречусь. Она пречистая. А я яко пес… смердящий…

— Он бредит, — сказал доктор. — Дайте ему нашатырю.

Лозовский, расталкивая караульных и дежурных, ворвался в солдатский лазарет.

— Он свободен, свободен! — тихо выкрикивал он, размахивая бумагой. — Только б выздороветь теперь…

— К больным не пущают, —

--">