Дмитрий Николаевич Голубков - Мишель

ПРОБУЖДЕНИЕ

Он спал в ту ночь без сновидений, слепо,

Укрывшись по-мальчишьи с головой.

И вдруг очнулся. Вздрагивало небо.

И музыка пронзала мир ночной.

Она ветвилась исполинским древом,

Подкатывала к сердцу, как волна…

Он потемневшим взглядом даль обмеривал —

И даль была сиянием полна.

Он вышел в сад. Далече, за Тарханами,

В степи рождались беглые огни,

Они взметались всполохами странными,

Манили и тревожили они.

И отступал, шатаясь, сумрак черный,

Пугаясь этой огненной игры,

И наземь осыпались, словно зерна,

Низвергнутые бурею миры.

Дрожа, бежали тополи косматые,

И небо побледнело, как мертвец.

И Демона гневящегося статую

Из тучи высек молнии резец.

И тяжко повалился клен расколотый,

Как будто под ударом топора.

И ночь пылала праведно и молодо,

И кто-то кликнул:

— Пробудись. Пора!..

Разящий пламень сжег потемки дочиста,

Кружился облаков избитых дым.

Томило кровь ночное одиночество,

Но не хотелось расставаться с ним.

Казалось, сгинет вся земля, охвачена

Огромной расточительной грозой,

И лишь ему остаться предназначено

И петь погибшим о любви земной…

Сияло безмятежно поднебесье,

Запамятовав пепелящий сон,

И первой — из грозы рожденной — песней

Был отрок озарен и обожжен…

Лишь начинался май, в оврагах грязно белели пласты свалявшегося снега, но в полдень парило, как в июле. Даже поутру воздух был по-летнему сух и душен. Большой барский дом с высоким белым бельведером, и латаная деревенька, свинцово посверкивающая крытыми дранью крышами, и старый парк — все ждало грозы, страшась и радуясь ее приближению.

Ему было шестнадцать. Малым ростом и круглым, пухлогубым лицом он походил на ребенка. И вел себя порою, как мальчишка: третьего дня, например, спрятался с деревенскими ребятишками в дощатом предбаннике, свечки зажгли, огонь ладошками прикрыли. Затаились. Когда смерилось, взошел в мыльню старенький попик, кособокий, долгоносенький. Только снял подрясник — а они как взвоют, повыскакивают с огнями! Попик так на пол и сел. Слова молвить не мог, только мелко-мелко крестился ручкой дрожащей… Фу, даже вспоминать совестно! Байрон так не делывал.

Он потянулся и достал с этажерки знакомый томик. И словно мельком, но зорко, покосился на зеркало, смутно темнеющее в узком простенке. Из тусклой глубины настороженно глянуло широкоскулое лицо с наивно розовыми губами, с мрачными, смешливыми и недоверчивыми глазами. Их взгляд был требователен — и просящ, почти умоляющ… Он сердито нахмурил резкие брови и вдруг подмигнул себе. И засмеялся, сверкнув ярко-белою под розовой губой полоскою зубов. Но тут же спохватился: кузины услышат! Ох, кузины, кузины!.. Верней сказать, кузина одна, Сашенька Верещагина, славная, шаловливая девушка. Она добрая… Но Катенька! Катя Сушкова. В ней все зло и все очарование мира. Ей уже девятнадцать исполнилось. Походка смелая, плечи полные, глаза лукавые, бесовские, завораживающие глаза!

Катеньке с ним забавно — и только. Он читает ей в пустынной аллее о своей вещей тоске, о предгрозовом томленье, он пылко рассказывает о гордой обиженной любви, а она чертит зонтиком ровные ромбики и кружки и ленивым голосом говорит:

— Нет, нет, кузен. Поэзия не ваш удел… И что за темы вы берете? Кровь. Гроза. Одиночество. Казни какие-то… Жалобы какого-то турка… Ну, дайте руку, поглядитесь в этот пруд: вы же ребенок совсем! Щечки круглые, ножки резвые. Как вы в горелки бегаете! А попа как пугали? Браво, мальчик! Не напускайте на себя этого — как его? — Байрона — ни к чему! Пойдемте-ка в воланчики играть!

Лицо у него огнем полыхнет, он вырвет руку и убежит со своей тетрадкой и томиком Байрона вниз, в самую глушь парка, где прохладно пахнет можжевеловая хвоя и таинственной сыростью тянет от застоявшейся в овраге черно-коричневой снежницы.

Но и в самом глухом, самом прохладном углу настигает и душит его это сухое, демонское дыханье предгрозья, эта неутоленная жажда, опаляющая его детские губы.

— Мишель! Ау, Мишель! Да где вы?

Как звонко рассыпаются в непроснувшемся утреннем воздухе звуки этого повелительного и манящего голоса! Кажется, что при --">