Людвиг Тик - Кот в сапогах

просчет! Нужно все подавать зрителю наме­ком, исподволь, а не бухать прямо в лоб.

Мюллер. Но зато уж теперь сразу понятно, что к чему.

Лейтнер. А вот так сразу-то и не должно быть понятно; надо, чтобы ты вни­кал постепенно, — это и есть самый смак.

Бартель. Надеюсь, братец Готлиб, ты на нас не в обиде; к сожалению, ты самый младший, и какие-то привилегии за нами ты должен признать.

Готлиб. Да уж, верно, так.

Шлоссер. А почему же в раздел имущества не вмешается суд? Какие несо­образности!

Лоренц. Ну так мы пошли, дорогой Готлиб, будь здоров, не скучай.

Готлиб. Адье.

Братья уходят. Готлиб остается один. Монолог.

Они ушли — и я один. У каждого из нас есть свой домишко. Лоренц будет на своей лошади пахать землю, Бартель зарежет своего быка, посолит и на первых порах перебьется. А что мне, бедному и несчастному, делать со сво­им котом? Разве что связать из его шерсти муфту на зиму — но, кажется, он сейчас как раз облезает. Вон он — спит себе и в ус не дует. О, бедный Гинц! Придется нам скоро расстаться. А жаль. Я его взрастил, я знаю его, как себя самого. Но он поймет — у меня в самом деле нет выхода, придется его продать. А теперь он проснулся и смотрит на меня так, будто все пони­мает. Кажется, я вот-вот разревусь. (Ходит в задумчивости взад и вперед по комнате.)

Мюллер. Ну что, видите? Это будет трогательная семейная драма. Крестья­нин сидит без гроша, от крайней нужды он продаст свою верную животину какой-нибудь чувствительной барышне и тем проложит дорогу к своему будущему счастью. Это, видать, подражание «Попугаю» господина Коцебу — из птицы сделали кота, а уж дальше пьеса сама слепится.

Фишер. Ну что же — раз так, и то хорошо.

Гинц (встает, потягивается, выгибает спину горбом, зевает; потом вдруг начинает говорить). Дорогой мой Готлиб, на тебя просто жалко смотреть.

Готлиб (в изумлении). Как, кот, ты говоришь?!

Критики (в партере). Кот говорит?! Это что за новость?

Фишер. Да, тут уж вся сценическая иллюзия насмарку.

Мюллер. Я лучше зарекусь больше ходить на пьесы, чем терпеть такое шар­латанство.

Гинц. А почему бы мне и не говорить, Готлиб?

Готлиб. Вот уж не думал! В жизни не слыхал, чтобы кошки разговаривали.

Гинц. Ты, как и все люди, просто полагаешь, что, раз мы не встреваем вечно в разговор, мы все равно что собаки.

Готлиб. Я-то думал, вы только и знаете, что мышей ловить.

Гинц. Если бы общение с людьми не внушило нам отвращения к языку, мы бы еще как говорили.

Готлиб. Да уж что верно, то верно! Но зачем вы так ловко это скрываете?

Гинц. Чтобы не брать на себя лишней ответственности. Если бы нам, так на­зываемым зверям, вдалбливали еще и язык, никакой бы радости от жизни не оставалось. Возьми собаку — чего только ей не приходится делать и учить! А лошадь! Это глупые звери, потому что они не умеют скрывать свой ум. Жертвы тщеславия. А мы, кошки, все еще самое свободное племя — пото­му что при всей нашей понятливости мы прикидываемся такими непонят­ливыми, что человек даже и не пытается нас воспитывать.

Готлиб. А почему ты мне это все выкладываешь?

Гинц. Потому что ты добрый, благородный человек, один из тех немногих лю­дей, кому не доставляет удовольствия видеть пресмыкательство и рабство. Вот потому я и раскрыл перед тобой душу.

Готлиб (протягивая ему руку). О верный друг!

Гинц. Люди по наивности считают в нас единственно привлекательным то инстинктивное мурлыканье, которое происходит от известного ублажения чувств; и вот они без конца гладят нас, причем весьма неумело, а мы моро­чим им голову своим урчанием, только чтобы не нарваться на колотушки. Но сумей они найти к нам должный подход, они, поверь мне, смогли бы при­учить нашу покладистую натуру к чему угодно; вот, например, Михель, соседский кот, иной раз снисходит до того, что на потеху королю прыгает сквозь обруч от пивной бочки.

Готлиб. И то правда.

Гинц. Я тебя, Готлиб, очень люблю. Ты никогда не гладил меня против шер­сти, не тормошил меня без дела, когда мне хотелось спать, не позволял своим братьям утаскивать меня в темный чулан, чтобы наблюдать там так назы­ваемые электрические разряды. За все это я хочу тебя отблагодарить.

Готлиб. Благородный Гинц! О, как не правы люди,

--">