Владимир Владимирович Набоков - Смерть

паденья,

нет пропасти! Еще стремленье длится,

несет его, обманывает; ноги

еще в тугие давят стремена,

глаза перед собою видят небо

знакомое. Хоть он один в пространстве,

хоть срезан путь… Вот этот миг — пойми,

вот этот миг. Он следует за гранью

конечного земного бытия:

скакала жизнь, в лицо хлестала грива,

дул ветер в душу, — но дорога в бездну

оборвалась,  — и чем богаче жизнь,

чем конь сильней…

ЭДМОНД:

                          …тем явственней, тем дольше

свист в пустоте, свист и размах стремленья,

не прерванного роковым обрывом,—

да понял я… Но — пропасть, как же пропасть?

ГОНВИЛ:

Паденье неизбежно. Ты внезапно

почувствуешь под сердцем пустоту

сосущую и, завертевшись, рухнет

твой мнимый мир. Успей же насладиться

тем, что унес с собою за черту.

Все, что знавал, что помнишь из земного,—

вокруг тебя и движется земными

законами, знакомыми тебе.

Ведь ты слыхал, что раненый, очнувшись,

оторванную руку ощущает

и пальцами незримыми шевелит?

Так мысль твоя еще живет, стремится,

хоть ты и мертв: лежишь, плащом покрытый;

сюда вошли; толпятся и вздыхают;

и мертвецу подвязывают челюсть…

А, может быть, и больший срок прошел:

ведь ты теперь вне времени… Быть может,

на кладбище твой Гонвил смотрит молча

на плоский камень с именем твоим.

Ты там под ним, в земле живой и сочной;

уста гниют и лопаются мышцы,

и в трещинах, в глубокой черной слизи

шуршат, кишат белесые личинки…

Не все ль равно? Твое воображенье,

поддержанное памятью, привычкой,

еще творит. Цени же этот миг,

благодари стремительность разбега…

ЭДМОНД:

Да, мне легко… Покойно мне. Теперь

хоть что-нибудь я знаю точно — знаю,

что нет меня. Скажи, мое виденье,

а если я из комнаты твоей —

стой! сам скажу: куранты мне напели:

все будет то же, встречу я людей,

запомнившихся мне. Увижу те же

кирпичные домишки, переулки,

на площади — субботние лотки

и циферблат на ратуше. Узнаю

лепные, величавые ворота;

в просвете — двор широкий, разделенный

квадратами газона; посередке

фонтан, журчащий в каменной оправе,

и на стенах пергаментных кругом

узорный плющ; а дальше — снова арка,

и в небе стрелы серого собора{7},

и крокусы вдоль ильмовых аллей,

и выпуклые мостики над узкой

зеленою речонкой, — все узнаю, —

а на местах, мной виденных не часто

иль вовсе не замеченных, — туманы,

пробелы будут, как на старых картах,

где там и сям стоит пометка: Terra

incognita. Скажи мне, а умерших

могу я видеть?

ГОНВИЛ:

                      Нет. Ты только можешь

соображать, сопоставлять явленья

обычные, понятные, земные, —

ведь призраков ты не встречал при жизни.

Скажи, кого ты вызвать бы хотел?

ЭДМОНД:

Не знаю…

ГОНВИЛ:

              Нет, подумай…

ЭДМОНД:

                                    Гонвил, Гонвил,

я что-то вспоминаю… что-то было

мучительное, смутное… Постой же,

начну я осторожно, потихоньку,—

я дома был, — друзья ко мне явились,

к дубовому струился к потолку

из трубки дым, вращающийся плавно.

Все мелочи мне помнятся: вино

испанское тепло и мутно рдело.

Постой… Один описывал со вкусом,

как давеча он ловко ударял

ладонью мяч об каменные стенки;

другой втыкал сухие замечанья

о книгах, им прочитанных, о цифрах

заученных, но желчно замолчал,

когда вошел мой третий гость — красавец

хромой, — ведя ручного медвежонка

московского, — и цепью зверь ни разу

не громыхнул, пока его хозяин,

на стол поставив локти и к прозрачным

вискам прижав манжеты кружевные,

выплакивал стихи о кипарисах{8}.

Постой… Что было после? Да, вбежал

еще один — толстяк в веснушках рыжих —

и сообщил мне на ухо с ужимкой

таинственной… Да, вспомнил все! Я несся,

как тень, как сон, по переулкам --">