Владимир Владимирович Набоков - Смерть

напряженный,

в пронзительно сверкающих очках,

с распоротою жабой на ладони…

Ты щипчиками вытащил за узел

мои слепые слипшиеся мысли,

распутал их, и страшной простотой

мои сомненья заменил… Наука

сказала мне: «Вот — мир», — и я увидел

ком земляной в пространстве непостижном

червивый ком, вращеньем округленный,

тут плесенью, там инеем покрытый{3}…

И стала жизнь от этой простоты

еще сложней. По ледяной громаде

я заскользил. Догадки мировые —

все, древние и новые, — о цели,

о смысле сущего — все, все исчезли

пред выводом твоим неуязвимым:

ни цели нет, ни смысла; а меж тем

я втайне знал, что есть они!.. Полгода

так мучусь я. Бывают, правда, утра

прозрачные, восторженно-земные,

когда душа моя — подкидыш хилый —

от солнца розовеет и смеется

и матери неведомой прощает…

Но, с темнотой, чудовищный недуг

меня опять охватывает, душит:

средь ужаса и гула звездной ночи

теряюсь я; и страшно мне не только

мое непониманье — страшен голос,

мне шепчущий, что вот еще усилье

и все пойму я… Гонвил, ты любил

свою жену?..

ГОНВИЛ:

                  Незвучною любовью,

мой друг, незвучной, но глубокой… Что же

меня ты спрашиваешь?

ЭДМОНД:

                                 Так. Не знаю…

Прости меня… Не надо ведь о мертвых

упоминать… О чем мы говорили?

Да, — о моем недуге: я боюсь

существовать… Недуг необычайный,

мучительный, и признаки его:

озноб, тоска и головокруженье.

Приводит он к безумию. Лекарство,

однако, есть. Совсем простое. Гонвил,

решил я умереть.

ГОНВИЛ:

                          Похвально. Как же

ты умереть желаешь?

ЭДМОНД:

                                Дай мне яду.

ГОНВИЛ:

Ты шутишь?

ЭДМОНД:

                  Там, вон там, в стене, на полке,

за черной занавеской — знаю, знаю,—

стоят, блестят наполненные склянки,

как разноцветные оконца — в вечность…

ГОНВИЛ:

…Иль в пустоту. Но стой, Эдмонд, послушай, —

кого-нибудь ведь любишь ты на свете?

Иль, может быть, любовью ты обманут?

ЭДМОНД:

Ах, Гонвил, знаешь сам!.. Друзья мои

дивятся все и надо мной смеются,

как, может быть, цветущие каштаны

над траурным смеются кипарисом.

ГОНВИЛ:

Но в будущем… Как знать? На перекрестке…

нечаянно… Есть у тебя приятель,

поэт: пусть скажет он тебе, как сладко

над женщиной задумчивой склоняться,

мечтать, лежать с ней рядом — где-нибудь

в Венеции, когда в ночное небо

скользит канал серебряною рябью

и, осторожно, черный гриф гондолы

проходит по лицу луны…

ЭДМОНД:

                                     Да, правда,

в Италии бывал ты, и оттуда

привез…

ГОНВИЛ:

          …жену…

ЭДМОНД:

                       Нет, сказочные смерти,

играющие в полых самоцветах…

Я, Гонвил, жду… Но что же ты так смотришь,

гигантский лоб наморщив? Гонвил, жду я,

ответь же мне! Скорее!

ГОНВИЛ:

                                   Вот беспечный!

Ведь до того, как друга отравлять,

мне нужно взвесить кое-что,  — не правда ль?

ЭДМОНД:

Но мы ведь выше дружбы — и одно

с тобою чтим: стремленье голой мысли…

А! Просветлел… Ну что же?

ГОНВИЛ:

                                         Хорошо,

согласен я, согласен… Но поставлю

условие: ты должен будешь выпить

вот здесь, при мне. Хочу я росчерк смерти

заметить на твоем лице. Сам знаешь,

каков твой друг: он, как пытливый Плиний,

смотреть бы мог в разорванную язву

Везувия{4}, пока бы, вытекая,

гной огненный шипел и наступал…

ЭДМОНД:

Изволь… Но только…

ГОНВИЛ:

--">