Екатерина Годвер (Ink Visitor) - В интересах Революции

похожий на ученого профессора, когда-то штопал самого Кержана; вот только после этого они вряд ли встали бы и пошли… Хотя ходили же големы?

«Ну и дрянь лезет в голову!» — Кержан встряхнулся, забрал у врача необходимые бумаги для капитана и, поручив недовольному Наилю доставить их в Управление, отправился в город.

* * *

Убитый принадлежал к семье простой и скромной: беседа с его женой и матерью не принесла Кержану ничего, кроме давящей боли в висках. За свои тридцать лет лейтенант перевидал много чужого горя, но так и не стал хорошим утешителем. Сейчас, разговаривая с семьями и осматривая осиротевшие жилища, он чувствовал себя неловко вдвойне: разум подсказывал — от расспросов в этом деле не будет никакого проку…

И все же он продолжал. Потому как таков был порядок, таков был приказ капитана Байерса и потому как он не представлял, как еще раскручивать клубок.

«Хоть помоями не облили», — мрачно подумал Кержан, попрощавшись со вдовой и вспомнив притон, где покойный Ширвен снимал угол.

Информаторы в городе не сообщали ни о чем существенном, но веры им было мало. С каждым новым убийством полицейских боялись все меньше и не стеснялись выражать презрение. А люди продолжали погибать. Может быть, подумал Кержан, его рвение привлечет внимание и к нему: тогда клубок сам выкатится под ноги — только сумей ухватить… И сумей потом представить дело так, чтобы все почести и премия не достались одному лишь капитану Байерсу: задача посложнее, чем поймать убийц!

Кержан криво усмехнулся своим мыслям и отправился домой обедать.

Мальчишкой он презирал тех, кто ставил деньги превыше всего; презирал отца, толстосума-торгаша, с виду рыхлого и мягкого, как кусок сдобного теста — но превращавшегося в кремень, когда дело касалось денег. Только когда толстосум и торгаш пристрастился к бутылке, разорился, пустил семью по миру и удавился ремнем, не дожидаясь долговой ямы — презрение понемногу сменилось пониманием…

На то, чтобы просто прокормить мать и сестру лейтенантского жалования еще худо-бедно хватало, но мать мечтала о выгодном замужестве для дочери, а для того нужны были наряды и приданное — ибо какой «благородный мужчина» посмотрит на полунищую замухрышку? Сам Кержан полагал, что будущему мужу достаточно быть просто достойным и в меру обеспеченным человеком — да хоть бы как Наиль, никогда не упускавший случая заглянуть к начальнику домой. Но сестра ухаживаний сержанта не принимала. Хуже того, по всем признакам она тайком водила романтику на стороне: каждую неделю отлучалась из дома неизвестно куда и возвращалась с горящими щеками и мятыми юбками, а пару раз Кержан находил на подоконнике пепел от сожженных записок. Мать, к счастью, ничего не замечала, а он, после нескольких попыток завести серьезный разговор, только зубами скрипел: объяснять что-то своевольной пигалице было бесполезно.

«Потом хоть колесом катись, раз голова пустая, но пока мать жива — ни с каким проходимцем брака не одобрю», — в конце концов, заявил он в сердцах. — «А попробуешь сбежать — из-под земли достану и назад за шкирку приволоку, как кошку гулящую, а милый твой в остроге кончит. Все поняла?»

Быстро, конечно, пожалел о сказанном: как бы она порой не выводила его из себя, сестру Кержан любил и желал ей счастья…

Но позволить юношеским фантазиям разбить матери и без того нездоровое сердце — не мог.

Сестра серьезность угрозы поняла, обиделась и стала держаться осторожнее прежнего. Кержан пожалел о вырвавшихся словах второй раз: на-гора выследить ухажера не удалось — а всерьез заняться слежкой за сестрой не позволяла ни служба, ни необходимость скрывать происходящее от матери.

Многое, слишком многое приходилось скрывать: дома — одно, на службе — другое…

Мысль об обеде не вызывала ничего, кроме отвращения. Кержан брел по набережной, обливаясь потом, хотя день для конца осени выдался прохладный. Кирбитовые големы у моста смотрели на прохожих разноцветными стеклянными глазами; иногда ему казалось, что пройдет еще немного времени — и он полностью превратится в одного из них, станет безмозглой королевской куклой…

И никто не заметит.

Даже он сам.

В его жизни не было яркого чувства или большого дела; сердце заставляла биться чаще лишь донимавшая ночами лихорадка. Против воли он завидовал сестре, завидовал Наилю в его простоте и самоуверенности. Даже таким пройдохам, как Ширвен, которых --">