Батья Гур - Убийство на кафедре литературы

тишина. Тувье ожидал продолжения.

«Действительно ли я так думаю? С чего вдруг я так думаю?» — задался вопросом Михаэль и продолжил:

— Я полагаю, что для большого художника важнее самому любить, чем чтобы его любили. Я вообще так думаю о людях, не только о художниках. Писатель, причиняющий боль другим людям, не может рассчитывать на сострадание людей, необходимое ему для создания живых образов.

Михаэль процитировал фразу из лекции курса введения в литературу XX века: «Даже Кафка, представлявший человеческую жизнь как абсурд, выдумал свой мир, целый мир» — и продолжил:

— Я не знаю ни одного произведения искусства из тех, что мне нравятся, в котором не было бы, пусть в скрытом виде, любви и сострадания к людям. — Он умолк и попытался собраться с мыслями. — Я полагаю, что в любом великом произведении искусства всегда есть жизнеутверждающая идея.

На лице Тувье появилась тень иронической улыбки. Его брови поднялись, но он ничего не сказал. Михаэль заметил все это, но продолжал тем же серьезным тоном:

— Даже если абсурд порой представляется автору аксиомой, он показывает через этот абсурд унижение человека — для того лишь, чтобы мы увидели в этом зеркале себя и смогли бы жить иначе в этом абсурдном мире. И здесь тоже требуется определенный уровень морали. Может быть, еще более высокий. Бывает, что человек вынужден жить в болоте. Тот, кто лишен морали, не осознает, что это болото. Если он — законченный циник, он не сможет представить свой мир и свои страдания так, чтобы это потрясло остальных.

Тувье Шай смотрел на следователя молча. Глаза его сверкали.

(Потом, в разговоре с Шорером, Михаэль назвал этот взгляд опасным.)

— Вот что я думаю на самом деле. Вне связи с Ницше. — Михаэль ждал, что собеседник начнет бурно возражать.

Но Тувье не двигался. Он тихо сказал:

— Это очень наивная точка зрения. Я с ней категорически не согласен. Не думаю, что вы поняли Ницше. И других произведений вы не поняли. Но все же неплохо для полицейского.

Было на этом допросе нечто такое, о чем Михаэль никому не рассказал. Даже Шореру.

Многие дни спустя он, вспоминая Тувье и его слова, снова и снова задавал себе один и тот же вопрос: «Кто из нас был прав?» — и не находил ответа.

Одно он знал точно еще во время следствия: то, что говорил Тувье, — это не безумие.

Хотя Михаэль искренне изложил перед Тувье свою точку зрения, он знал, что в истории существуют факты, подтверждающие точку зрения Шая. И после того допроса у него не выкристаллизовалось определенного мнения по этой проблеме.

— Я знаю, что вы со мной не согласны, — сказал он Тувье, — и что из нас двоих вы — специалист по эстетике.

— Это проблема не только этики и эстетики. Это еще и ответ на вопрос: что я готов сделать ради того, что наиболее важно для меня, и что вы готовы для этого сделать? Вы здесь работаете, — Тувье обвел рукой пространство комнаты, — живете, погруженные в мелочи жизни, и думаете, что вы что-то меняете в этом мире. Я же готов отказаться от своей жизни и обратить ее в прах и пепел ради самого главного.

— И тем не менее вы не смогли сдержаться. — Михаэль пытался вернуться к сцене убийства.

— Не то чтобы не мог сдержаться, — Тувье настолько быстро выдал себя, что Михаэль понял, насколько велико желание подследственного выговориться, желание, пробившее стену его безразличия и отрешенности. — Если бы Шауль был готов раскрыться и понести наказание ради Истины, если бы он понял, о чем я говорю, я бы оставил его в покое. Но он меня высмеял. Я все ему объяснил, но он меня поднял на смех. Впрочем, когда я поставил ему кассету, которую принес Идо, он прекратил смеяться. У него в кабинете был портативный магнитофон, иногда он записывал лекции. Я дал ему послушать, как Борис Зингер читает его стихи, и он уже не смеялся, но у него было такое выражение — хитрое и осторожное, как бывало, когда он ухаживал за женщинами. И он сказал: «Тувье, ты всегда был психом. Не все это знают, но я-то знаю. Это все не настолько существенно, чтобы сломать меня. Я-то думал, что ты меня любишь».

Так он сказал. И тогда до меня дошло, что и он ничего не понимает, что он думает, будто я люблю его лично, вне связи с его творчеством. Тогда я ему сказал: «Меня ничто не остановит перед тем, чтобы раскрыть твою ложь. Но я хочу, чтобы ты признался: великое искусство — это больше, чем мы оба, и Истина превыше нас обоих. Я хочу, чтобы ты это сделал сам. Сам открылся. Я ведь --">