Алексей Кленов - Зуб дракона

Кленов Алексей Зуб дракона

…Сегодня он умер, — угрюмо сказал Джордж Арлекин. — Мне всегда хотелось знать, что чувствовал Лазарь, когда вышел из могилы.

— Я скажу тебе, что он чувствовал, Джордж. Он, только раз взглянув на то, что делают люди друг с другом, тут же начал молиться о возвращении назад в могилу.

Морис Вест. Арлекин.

СТЕПАНОВ.

После четвертого урока, на перемене, меня пригласили в учительскую. В приоткрытую дверь кабинета просунулась рыжая вихрастая голова, любопытная мордашка в веснушках сверкнула белозубой улыбкой и тоненьким голоском пропищала:

— Игорь Викентьевич, Вас к телефону.

Я откинулся от стола, заваленного рефератами по истории, и пробасил, стараясь придать голосу должную солидность:

— Хорошо, сейчас иду. Спасибо.

Мордашка мгновенно исчезла.

По дороге в учительскую, продираясь сквозь толпы горластых школяров, я попытался припомнить: из какого класса этот рыжий? Кажется, из 6 іБі? Или нет, из 6 іАі. Точно, из 6 іАі, Вадик Ведерников. Парнишка он смышленый и любознательный, и я часто отмечал его усердие и тягу к знаниям, что в среде этих оболтусов считалось чуть ли не грехом тяжким, а я, по простоте душевной и тяге к консерватизму, всячески поощрял. Из трех сотен разнузданных горлопанов, что ежедневно перекатывались через меня, как мощнейшее цунами через пустынный берег, непросто было выделить и запомнить кого-то конкретно за тот короткий срок, что я учительствовал, и теперь эта маленькая победа доставила мне удовольствие. Я даже не удержался от мысленной похвалы: іМолодец, Степанов, вырабатываешь профессиональную память…і.

Последние два месяца, после смерти отца, я преподаю историю в школе, в которой когда-то учился сам и в которой мне знаком каждый поворот каждого коридора и каждая лестница, перила на которых вытерты не одну тысячу раз моими руками. И хотя окончил я школу вот уже как десять лет, каждый раз, поднимаясь по ступеням, я почему-то ощущаю себя не учителем истории, а вихрастым и долговязым школяром, вечно опаздывающим на уроки.

После смерти отца был вынужден оставить последний курс истфака университета и перейти на заочное отделение. С деньгами стало туговато, мама едва тянулась на куцую учительскую пенсию, и просить ее помощи у меня не повернулся бы язык. Единственная помощь, которую я от нее принял, — это протекция. Если это можно так назвать. Без диплома меня брать не хотели, но по личной просьбе мамы, а она отдала этой школе двадцать пять лет жизни, все же приняли. И хотя преподавание в школе — не аспирантура, но лучше синица в руках…

В учительской было пусто, если не считать Машеньки Соковой, преподавателя рисования и моей тайной поклонницы, что за эти два месяца стало известно в школе решительно всем. Когда я в первый раз вошел в учительскую и директриса представила меня коллегам, Маша неловко выронила рулоны ватмана и запылала таким сочно-алым цветом, что от ее щек можно было смело прикуривать. Так она и полыхает уже два месяца всякий раз, когда мы с ней сталкиваемся. А, может, и в мое отсутствие тоже. Но за это я не поручусь, потому что на ее неловкие провокации не поддаюсь и за пределами школы с ней не общаюсь, несмотря на обилие робких предложений посетить каких-нибудь знакомых. Понятия не имею, что она во мне нашла? Я худой, длинный и нескладный, любитель крепкого словца, и уши у меня оттопырены, как пельмени. Впрочем, Наташа тоже во мне что-то нашла. А она — примадонна, не чета белобрысой Соковой. К тому же Сокова помешана на своих этюдах. Но, в общем-то, девчонка она ничего, я бы даже назвал ее симпатичной. Вот только солидности в ней ни на грош, отчего она жесточайшим образом страдает. И даже очки-велосипед не спасают ее от школярских насмешек. Очки эти, по слухам, она стала носить с тех пор, как пришла в школу после училища искусств, и все равно школяры иначе как Манька-художница ее не называют. За глаза, разумеется. Впрочем… Тут я мысленно усмехнулся. Еще неизвестно, как меня самого кличут. Может, Степашкой, а может и еще как-нибудь пообиднее. Отношения у нас с Машей неплохие, дружеские, пожалуй, еще и потому, что только мы двое среди преподавателей моложе тридцати. Ну, я еще так-сяк. Мне скоро стукнет двадцать восемь, а Машеньке всего лишь двадцать два, и все, кому за тридцать, кажутся ей музейными экспонатами. Она всегда смешно морщит носик, когда говорит о физруке Анатолии --">