«мостик» — запрокинулась всем телом назад перед тем, как перевернуться.

Волосы её упали на землю, а худое тело прикрыто только набедренной повязкой.

Какое же это акробатическое существо!

Безымянная, прыгучая, неподвластная тварь!

Её поза обещает волшебный кувырок.

Она не заботится ни о морали, ни о величии, ни о добре и зле, а лишь открывает саму себя.

Она дошла до нас на обломке горшка — вне всяких контекстов, без канонов.

Она исключительна, беспризорна, неуправляема.

Так вот, это — моё искусство.

И оно не повинуется никаким установлениям и законам.

Оно не важничает, не унижается.

Оно не заботится о морали, славе, добре и зле, истине, а лишь открывает себя.

Оно, как эта циркачка, — перед прыжком в неизвестное.

Оно — живое.

Оно блаженно.

О ДРУЖБЕ С МЁРТВЫМИ

Древние египтяне много думали о мёртвых.

У них были чёткие правила сообщения с миром усопших.

Эта моя книжка тоже про якшание с мертвецами — художниками прошлого.

Только у меня мало правил.

Но одно всё-таки есть — тяга к их мистериям.

Как сказал мыслитель: «Я должен быть с мёртвыми, если только хочу жить; вы же живёте в других условиях».

Должен признаться, дружеские связи с живыми у меня не получались.

Отношения с современниками складывались в моей жизни дурно, с ожогами и зáморозками.

Я рвался к пылким привязанностям и жарким союзам.

Я хотел дружить и делить с другом всё, что у меня было.

Но, возможно, у меня ничегошеньки не было.

Я мечтал, чтобы в дружбе не было никаких расчётов, кроме неё самой.

Но я не знал, а, возможно, если б и знал, то не понял бы сказанного поэтом: «Дружба подобна сокровищнице: из неё невозможно почерпнуть больше, чем ты в неё вложил».

И всё же у меня оказались друзья — мёртвые.

Из своего эфира, из своего моря морского они сходили ко мне то поодиночке, то стаей.

И я улетал в их простор, в их океанические глубины.

Как говорит одна похотливая старуха в рассказе Зощенко: «Ах, как я любила любовь!»

Своими щедро расточаемыми ласками мёртвые — я говорю о поэтах, художниках — исцеляли меня от логики ужасного века, от злобного смысла, пришедшего с островов земли.

Кумиры целящие, я пользовался позаимствованным у вас блаженством!

Я был нищ близостью к божествам.

«О, дайте мне уста! Волнистые уста дайте мне!» — молил я моих морежителей.

Дали ли они?

Не смехотворно ли жить заимствованным светом?

Но ведь сказал же Ницше: «Необходимы образы, по которым возможно жить».

О ПОГОСТАХ

Бродя по Европе, я посещал некрополи, дабы навестить любимых покойников.

О, Монжуик, Централфридхоф, Празереш!

На маленьком лондонском кладбище, превращённом в парк, я отыскал памятную плиту Уильяма Блейка.

Чтобы выразить кумиру свой восторг, я не нашёл ничего лучшего, чем раздеться и лечь перед надгробием.

Я хотел излить на Блейка мою горячую сперму.

Но не удалось — на скамейку поблизости сели какие-то офисные служащие.

Не закончив ритуал, я бежал.

В Париже я прямо-таки пристрастился к могильникам.

Мне ненавистны были толпы на бульварах, витрины, стада машин, зато места вечного упокоения прельщали своей умиротворённостью.

На монмартрском погосте я влюбился в могилу Фурье, хотя никогда не читал его книг.

Зато знал: сюрреалисты восхищались им, его ценил Делёз.

Я брал с могилы комья земли и нюхал, пачкая нос и щёки.

Я приплясывал перед захоронением.

Я любил хвататься за деревья на том погосте: стволы впитали в себя соки прошлых людей.

Здесь были похоронены Гейне, Виктор Браунер.

Там обитало множество кошек, и мы с Варварой приносили им кушанья.

Выложив жратву на могилу, мы призывали зверьков: «Кис-кис-кис!»

Твари ели, сидя на Фурье, а мы пили украденный в лавке коньяк.

Гераклит сказал: «Бросьте моё мёртвое тело псам!»

А Микеланджело добавил:

Мне любо спать — отрадней камнем быть.
В сей век стыда и язвы повсеместной
Не чувствовать, не видеть — жребий лестный,
Мой сон глубок — не смей меня будить.

Но я хотел тревожить мёртвых — искал их помощи.

На кладбище Монпарнас мы ходили к Бодлеру.

Перед его могилой хорошо было целоваться и щупать друг друга.

Заметив это, дама в шубе крикнула: «Merde!»

Там же я обнаружил надгробие графика Ролана Топора.

Это был барельеф с изображением бегущего человека — в руке

--">