Алина Сурменева - Повесть безвременных лет

Она привязалась ко мне.

Дальше началась большая путаница, в ходе которой единственное, что я понял наверняка: нимфомания – это реальная болезнь, хуже раздвоения личности и всех психозов. Пытаясь выяснить, откуда ноги растут, я узнал о своей пассии больше, чем готов был. Начиная со скрытого комплекса вины и соперничества с матерью, заканчивая ранним случайным лишением девственности: всё подкрепляло в ней манию. И тогда, признаюсь, я не выдержал постоянных мыслей о её соитии с другими парнями: насочинял отмазки ради симпатию к девушке с летней подработки и предложил расстаться. Я не хотел этого делать, но понимал, что иначе ситуация может необратимо сказаться на мне самом: всё чаще грезилось о здоровых чувствах, не мешаных с недомолвками и постоянным страхом правды, и я не раз пугался того, что мне не представлялось возможным испытать их к кому-либо из окружавших меня девушек. А с ней это казалось невозможным. Теперь я страшился своей любви, я хотел её избежать, она снова и снова будто назло мне вылезала, как прыщик на самом видном месте.

Мы поменялись местами: зависимым стал я. В среднем раз в месяц все мои попытки обрести новую симпатию заканчивались ещё одной ночью с прежней. И так снова длилось почти год. Прошёл последний звонок, сдан был последний госэкзамен. И она сказала мне, что уезжает в Москву. Поступила, умница.

Меня разрывало от радости скорби, когда я помогал её семье тащить чемоданы на вокзал. Но всё оставалось внутри: внешне я старался не эмоционировать. А она радовалась, Пташка. Летела в новую жизнь.

И тут остановилась среди зала ожидания:

– Смотри, пианино!

Почему оно было на вокзале? Не знаю. Наверное, очередная развлекаловка в рамках юбилея области.

– Сыграй мне что-нибудь на прощанье, – попросила она.

«На прощанье.

На прощанье.

На прощанье.

На прощанье.

На прощанье,» – циклично зазвучало в моей голове. Я давно не играл и, казалось, не помнил ни ноты. Не знаю, что меня заставило сесть инструмент. Первый аккорд своей силой осадил всю милую болтовню Пташки с сестричкой по дороге из дома, и она умолкла. Звуки под тяжёлыми пальцами зашевелились, поползли в неторопливом арпеджио. Откуда я помню эту мелодию? Почему нахожу в ней всё больше новых звуков? Добавляя и добавляя ноты, я почти упустил изначальный облик произведения. Пальцы забегали быстрее, люди с бокового зрения начали исчезать, пропала и Она, остались только клавиши.

Всё, что было со мной за эти два года.

Все моменты эйфории и отчаяния.

Все сомнения.

Всю-все-вся-всё через купол кисти и фаланги вливалось в самую сердцевину инструмента и разрушалось там, внутри, звуком. И чем больше я импровизировал, тем явнее ощущал, что всё грустное и злое покидает меня.

Вместе с ней.

Я остановился. Огляделся. Вокруг собралась приличная толпа зевак. Кое-кто даже захлопал. Из знакомых лиц – только пташкина младшая сестра.

– Поезд отходит через семь минут, – говорит совсем детским голоском она, поправляя длинную растрепавшуюся косу. И вот мы уже бежим к платформе, подрезав все очереди на металлоискателях. Несёмся к девятому вагону, залетаем внутрь, чуть не сбив с ног проводницу. Проводница ругается, кричит, что поезд отходит через две минуты, а я чуть ли не в ногах у любимой, судорожно зацеловываю лицо, пытаюсь запомнить на ощупь щёки, волосы и плечи, почти плачу оттого, что Оля, Олечка, Оливия уезжает с секунды на секунду.

А она говорит. Она постоянно что-то говорит, но я уже не слушаю, потому что знаю: она только прячется за словами.

Увесистая проводница тащит меня за рукав джинсовки, поезд трогается, и я, урвав последний солёный от пташкиных слёз поцелуй, бросаюсь к выходу, не видя ничего вокруг, и выпрыгиваю из тронувшегося поезда. Едва отдышавшись, я замечаю в стороне семью Оли, смотрящих на меня как на дикого. Что ж, наверное, так я и выглядел.

Где-то ещё месяц мне через день снилось, как я отталкиваю проводницу, рву стоп-кран, целую Оливию ещё пару минут, а потом охрана тащит меня под руки к выходу из вокзала.

Я до сих пор иногда думаю о том, почему я