Евгения Сергеевна Сафонова - Кукольная королева

тянула дверь на себя, — сердце колотило, казалось, прямо по ледяной спине.

Открывать дверь не хотелось. Хотелось бежать, бежать прочь из дома, не видеть того, что скрывает тёмная тишина, — а потом вернуться и найти маму с Лив на террасе, и понять, что в окнах светло, и осознать, что всё это лишь привиделось, всё это… но Таша не побежала. И когда увидела, что ждало её за дверью, бешеный стук крови в висках внезапно затих.

Ведь наяву этого точно быть не могло.

Чёрная волчица лежала меж двух постелей под полупрозрачными пологами. Светлый ковёр впитал кровь, окрасившись багровым; и в этой кремовой комнате с резной кукольной мебелью кровь казалась такой неуместной, такой странной, такой…

Таша сама не заметила, как оказалась рядом. Присела на корточки. С недоверчивым, отрицающим недоумением коснулась кончиками пальцев жёсткой слипшейся шерсти. Движения и мысли были заторможенными, вязкими: впрочем, как и положено во сне.

Забавный всё-таки сон. Правдоподобный — до невероятия.

Невероятный, жуткий, страшный…

— Мам!

Глаза волчицы приоткрылись, блеснув блеклыми вишнями.

И мир поплыл, расползся, уступил место чужим воспоминаниям о…

— Может, всё-таки её…

— Нет. Ей и без того не выкарабкаться.

Их трое. Двое обтирают «нечестивые», посеребренные поверх стали клинки. Третий просто наблюдает — не опустился до того, чтобы руки марать: рубленые черты бледного лица, шрам на щеке — три рваные полоски — и серые, очень светлые глаза.

— Мне жаль, что так вышло, Ваше Высочество. Но иного пути не было, — в голосе убийцы звучит искреннее сожаление; безвольную Лив он прижимает к себе с отеческой бережностью — дочь рухнула без сознания, не успев даже добежать до тех, кого хотела ударить. — Идёмте.

Она знала, что ничего не сможет сделать. Знала, как только он окликнул её из-за двери: призрак прошлого, явившийся забрать всё, что у неё осталось. А теперь может лишь наблюдать, как уносят её дочь, чувствовать, как с каждой секундой притупляется боль, как с каждым ударом сердца по капле уходит жизнь — даже на то, чтобы вернуть человеческий облик, сил нет…

Только бы Таша не вернулась сейчас.

Да, она не могла любить Лив. Так, как хотела. Так, как Ташу. Но это был её ребёнок, и она никогда не отдала бы его без боя.

А умирать — не так и страшно.

Она всё равно уже умерла тогда, шестнадцать лет наза…

Сосущая чернота вытолкнула Ташу в реальность.

Хрипы стихли. Волчица лежала, не шевелясь.

Бока её, до того судорожно вздымавшиеся, остались неподвижны.

— Мам…

Таша осознала, что её трясёт. Смутное понимание того, что этот кошмар слишком реален, чтобы быть сном, — лишало голоса, скручивало всё внутри в узел, перехватывало дыхание, сбивая его в судорожные, короткие, почти икающие вдохи.

Но этого ведь не может быть. Не может.

Не может, не может, не…

— Мам, ты ведь… мам, взгляни на меня! Это… это же неправда, ты не должна, ты…

Таша долго говорила что-то. Звала, кричала, трясла за плечо, пачкая пальцы в крови. Потом, когда голоса уже не осталось, просто сидела рядом. Словно надеясь, что кто-то из них двоих всё же проснётся.

Затем, глядя прямо перед собой остекленевшим взглядом, закрыла мёртвые глаза — и, безуспешно попытавшись приподнять тело, за передние лапы поволокла волчицу наружу.

Могилу она копала на заднем дворе. Там, где недавно разрыхляли землю — Лив упросила, хотела вырастить «свой собственный» горох. Тёплый ветер веял липовым мёдом: соцветия только вчера зажглись на деревьях жёлтыми звёздочками.

Когда яма показалась достаточно глубокой, Таша выбралась и столкнула тело вниз. Механическими движениями засыпала могилу. Уронила лопату — куклой, у которой кончился завод. Отойдя к яблоням, сорвала три тонкие ветви; перевязав их травинкой, добавила ещё одну, образовавшую круг.

И, вернувшись к могиле, положила на мягкую землю своими руками сделанный крест.

Какое-то время она ещё стояла, глядя куда-то вперёд: пока её тонкая прямая фигурка терялась в яблоневой тьме, густевшей под диском восходящей луны.

А потом перегнулась пополам, упала на колени, скрючилась на земле и зарыдала — до кашля, до боли в горле, кусая руки. Почти без слёз.

***

— Таша, домой!

— Мам, ну ещё чуть-чуть!

На прощание черёмушник* раскрасил сад яблоневым цветом. Сиреневые сумерки ласкали сонные шершавые стволы. Ветер сыпал лепестки на каменную --">