Сергей Николаевич Удот - Ландскнехт шагает к океану

Ландскнехт шагает к океану

Смолкину Олегу —

лучшему другу и отличному человеку

Война есть прежде всего акт человеческого

общения, хотя и весьма своеобразного.

К. Клаузевиц

БУЙС «НОЙ»

I

Оловянная миска с глухим стуком влипла всем своим содержимым в переборку и медленно сползла вниз, оставляя след. Бряканье ложек о другие семь мисок-близнецов как по команде смолкло, семь пар глаз над враз переставшими жевать челюстями упёрлись в наглеца, дерзнувшего прервать священнодействие — поглощение пищи. Томас даже проворно вытащил обратно изо рта приличную сельдь, которую только что намеревался сладко схрупать, по голландскому обычаю с головой и хвостом, отправив прямиком в трюм желудка, в компанию к ещё по меньшей мере полудюжины товарок. Тишину нарушал лишь скребущий шорох мелких льдин за бортом.

— Ну чего вылупились? — вызывающе прошипел Михель. — Не могу я больше жрать вашу селёдку, не могу.

Захрустела просмолённая парусина — над столом нависла гигантская фигура гарпунёра Йоста. Поспешно последовавший его примеру Михель в очередной раз чертыхнулся про себя. По всем правилам китобойного флота, гарпунёр, как особа привилегированная, должен обретаться на полуюте, вместе с господами шкипером и спексиндером^[1], но простецкий парень Йост предпочитал тесноту и вонь матросского кубрика. А ведь кабы не было здесь громилы-гарпунёра — кубрик давно бы уже ловил каждый звук, исходящий от Михеля. И не только изо рта, усмехнулся, опять же про себя, Михель.

Рука Михеля зашарила по поясу в поисках оружия. Но он уже давно не ландскнехт, одет, как и все, в рыбацкое, и на поясе у него только большой разделочный нож. Пальцы коснулись пустых ножен. А ведь нож-то на столе, лежит себе между краюхой и кружкой, куда ты его и положил, садясь обедать. Михель, как бы невзначай, переступил с ноги на ногу, и правая рука его легла на стол.

Йост, не сводя невозмутимых глаз с Михеля, поднял свою кружку — Михель едва не сделал инстинктивного движения, закрывая голову, — и спровадил непрожёванный кусок в своё объёмистое нутро с помощью доброго глотка гретого пива с пряностями. Со стуком поставил кружку обратно на стол, словно показывая Михелю, что руки его пусты.

Сидящие за столом закаменели лицами, спины выпрямились, мышцы ног напряглись. По единому сигналу, намёку или признаку опасности готовы вскочить, так, чтобы не быть сбитым служащей столом широкой доской, подвешенной на цепях, и броситься — спасаться, разнимать или убивать.

— Что, солдатик, ветчинки возжелал? — вместе со словами изо рта Йоста вырвался клуб пара.

Михель открыл было рот, но крупная холодная капля, шлёпнувшись с подволока точно за шиворот, скомкала готовую выскочить ответную фразу, смыла её, так и не родившуюся, обратно, в напрягшуюся перед схваткой тёплую глубину. Чего глотки зря драть — и так всё ясно. Главное — свалить этого здоровяка, что крепостным бастионом нависает над тобой, готовый обрушиться и погрести под своим обвалом всех и вся. Остальные, хоть и пытаются корчить зверские рожи, в сущности, только подпевалы гарпунёра. Лишившись его, примкнут к новой опоре. Вон тот молокосос — Ян, кажется, его кличут, вообще ни жив ни мёртв — рявкни на него погромче — и обделается от страха.

Михель сделал ещё одно неуловимое движение к оставленному ножу — всё равно взгляды всех устремлены на их лица.

— Разве тебе не объясняли, что это китобой, а не плавучая харчевня? Ты куда нанимался? Разве в солдатчине ты ни разу не видел селёдок? — Йост не повышал голоса, и вообще никак не выказывал своего гнева.

Слова падали в тишине весомо и грубо, словно камни в воду.

— Да уж, самые крупные подряды и на сельдь, и на треску в армию идут. Который уж год вояки всё подчистую выметают, до последнего хвостика, — в разговор неожиданно для всех встрял высохший под свирепыми полярными ветрами Гильом. У старика мелко тряслась голова, он часто говорил много и невпопад, однако руки сохранили большую часть былой силы, а уж --">