Рой Бедичек - Приключения техасского натуралиста

отчасти надуманным, и люди порой притворялись, будто испытывают сильные чувства. А при нашей типично американской практичности каждый искренне чувствующий природу и потому хотя бы отчасти напоминавший злосчастный стереотип тут же низводился в категорию сверхчувствительных и, следовательно, бесполезных ученых.

Все это не имело для Бедичека никакого значения. Он писал, что чувствовал, даруя людям смесь мыслей и ощущений, нисколько не заботясь, кто и куда может его причислить. И именно поэтому, как утверждают в академических кругах, его книга по-прежнему современна. Он не проявлял робости, признаваясь в любви к своей земле; он не стеснялся видеть, а затем и писать, что гусь способен чувствовать радость и возбуждение.

Бедичек был на редкость хорошим натуралистом. Он обладал врожденным инстинктом, подсказывавшим ему, когда быть художником — открывать свое сердце, свои чувства, свои эмоции, — а когда надо обеими ногами стоять на земле и быть истинным ученым — просто фиксировать наблюдения и достоверные данные.

Он, к примеру, скрупулезно докапывался до исходных представлений, бытовавших в народе, чтобы понять происхождение того или иного народного названия или легенды. Он, казалось, наблюдал и исследовал решительно все, но в особенности птиц, — от обыденного карканья ворон до различия в расположении на ветках щеглов и воробьев. В начале этой книги он с мрачным бесстрастием «протоколирует» древний акт заглатывания лягушки змеей. При этом Бедичек-художник знает, как начать рассказ:

«Однажды в полдень мое внимание привлекло отчаянное кваканье. Оглядевшись, я увидел в траве у пруда змею с полузаглоченной лягушкой…»

Но затем, будучи подлинным ученым, Бедичек не забывает измерить, оценить размеры лягушки, прежде чем она исчезнет в глотке змеи толщиной с карандаш: «Она была шириною, по крайней мере, в дюйм по туловищу, а ее передние лапки добавляли еще дюйм».

Я думаю, сила Бедичека была в его сердечной, порой необузданной непосредственности — он обладал сердцем одинокой, мудрой птицы-пересмешника, с которой определенно себя отождествлял или, скажем так, которую он определенно любил. Птицы, которая то дарила всем прекрасную песню, то вмиг становилась злой и расправлялась с нарушителем ее границ. Ибо при всей своей мягкости и восторженности Бедичек знал, когда и как броситься в атаку, например, на индустриальное сельское хозяйство:

«Наука, ныне тесно связанная с коммерцией, смотрит на обычного человека свысока и нетерпима к любым его замечаниям и претензиям. Попробуйте упрекнуть науку в чем-либо, не аргументировав это обширной статистикой, графиками и прочими обычными причиндалами — вас осадят как невежду; а если вы, не дай Бог, приведете какие-либо гуманитарные соображения, вас окрестят еще и сентиментальным слюнтяем…

Однако существует и иная наука, и насмехаться над ней может лишь глупец. Подлинная наука священна и далека от тех ученых, в которых завелась червоточина коммерции и которые злоупотребляют знаниями науки, называя ее „прикладной“. Какими бы почетными профессорами они ни были, кто как не они виноваты в профанации науки? Ведь дело дошло до того, что иные „ученые“ обосновывают правомерность и даже полезность потребления сигарет, виски и ненатуральных продуктов, занимаются махинациями в целях избежания налогов и т. п.»

Для Бедичека чистая наука была прекрасной до святости, так же как и литература, как природа, как еще многое, многое другое.

Он обладал двойной дозой интеллекта и интересов. Считайте даже, что тройной. Может быть, даже неограниченной.

Что еще восхищает меня в Бедичеке — так это то, что он предлагает нам величайшую ценность — восстановление отношений между человеком и природой. Многие его предшественники, будучи романтиками, считали, что человек уже навек отрезан от природы, отчужден от нее. Бедичек так не считал. Но если он видел место современного человечества отнюдь не за гранью природы, то и не в ее центре. На его просвещенный взгляд, человек в масштабах Вселенной слишком мал — лишь немногим больше, чем улитка или насекомое, да и то не всегда. Вот как он описывает прогулку по полю в окружении стаи ласточек:

«Птицы вились вокруг меня, буквально у самой головы, что не слишком-то приятно, и, казалось, хотели вступить в непосредственный контакт с живым существом иного вида. Стоило мне остановиться — они тоже кружили на одном месте; я шел --">