Андрей Геннадьевич Лазарчук - Целое лето

дворник-киргиз Тариэль Жапаров. Лётчик торопился в гараж, дворник подметал тротуар. Они встретились перед памятником Неизвестным пионерам; дворник ещё успел увидеть, что лицевая часть постамента разбита вдребезги, и обломки фальшивого гранита валяются на приличном удалении — как будто по памятнику саданули из пушки. Он покачал головой, перехватил метлу — и тут его словно ударили в лицо чем-то мягким, но очень тяжёлым…

Лётчик увидел, как что-то вспыхнуло сиреневым светом, и дворник повалился навзничь. Он бросился к нему, вторая вспышка ударила по глазам — и всё исчезло.

Первым поднялся дворник. Лётчик тоже заворочался, встал на четвереньки, потом на колени.

— Это красивая местность, — сказал дворник. — Я — Треугольник сто четырнадцать.

— Это красивая местность, — подтвердил Лётчик. — Я — Семиугольник двести семьдесят шесть. Какой у нас план?

— Пока вживаемся в носителей. Нужно как-то приманить сюда других.

— Понял, — сказал Семиугольник.

Я, стараясь не шуметь, бродил по комнате, дотрагивался до разных предметов, брал их в руки, ставил на место и тут же забывал, что это было. В голове было пусто. То есть, наверное, я напряжённо думал, но — обо всём сразу, и потому возникал «белый шум». Ничего, мозг справится сам, надо ему только разрешить…

Потом я обнаружил себя у книжных полок. Их когда-то смастерил Симин муж из дубовых досок. Полки эти были на века. Я стоял и держал в руках переплетённую подшивку журналов. Это тоже он переплетал. Переплетал он хуже, чем делал полки, да какая разница? Это были журналы «Пионер» за шестьдесят восьмой год, номера с первого по шестой…

Я пальцем провёл по неровному обрезу страниц, ища обложки. Наверное, вот эта… Но открывать не стал. Лучше сам вспомню. Так… ну-ка…

Вообще-то номера поступали нам с некоторым запозданием — майский пришёл, скорее всего, в июне. Сейчас же деле в моём портфеле лежал номер апрельский — со стихами Ахматовой, которой мы тогда и не знали совсем, да и стихи впечатления не произвели… ну-ка, напрягись… «Смуглый отрок бродил по аллеям у озёрных крутых берегов… вру: у озёрных глухих берегов… и столетие мы лелеем еле слышный шелест шагов… там лежала его треуголка и растрёпанный том Парни…» В те времена — ни уму, ни сердцу. Другое дело: «Один судак, большой чудак, который жил в реке, умел молчать на чистом французском языке. Его просили все вокруг — жуки и трясогузки: „Ну помолчите, милый друг, немного по-французски…“» То, что надо! Но главное, конечно — и из-за чего я притащил журнал в школу — было продолжение романа «Гости с Миона». Про космических пришельцев. Про хороших и добрых пришельцев и про плохих иностранных шпионов и политиков…

Буквально на следующий день это уже как-то не читалось. Вернее, читалось, но с нехорошим смешком.

Я открыл журнал. Он раскрылся как раз на «Гостях», бумага всё помнила…

«На рельсах ракетодрома стоял исполинский аппарат причудливых очертаний. В сущности, это были три похожих друг на друга, но различных по величине летательных аппарата — нечто среднее между ракетой и самолётом. Они помещались один над другим…»

Я пролистал немного назад — и вдруг на пол выпал сложенный листок. Я присел на корточки, поднял его, развернул.

Строчки — и под ними аккорды. Я тогда хотел научиться играть на гитаре, приставал к Феде Киселёву… Он был отличным гитаристом, но, наверное, никуда не годным преподавателем. А может, его нервировало то, что он ничего не помнил о дне вторжения, а я помнил всё. Несколько уроков он мне попытался дать, но потом заявил, что я ни на что не годен и на моих ушах плясали румбу африканские слоны. И изобразил эту румбу…

Так я и не научился играть.

А может, пытался начать сразу с очень сложного. Ну, сами посудите: «В этой роще берёзовой, вдалеке от страданий и бед, где колеблется розовый немигающий утренний свет, где прозрачной лавиною льются листья с высоких ветвей…» Наверное, это была уже осень, «Доживём до понедельника» вышел в августе — одновременно с танками в Праге… «…За великими реками встанет солнце, и в утренней мгле с опалёнными веками припаду я убитый к земле. Вскрикнув бешеным вороном, весь дрожа, замолчит пулемёт. И тогда в моём сердце разорванном голос твой запоёт»…

Здесь записанное стихотворение кончалось, но я помнил его до конца. Я вообще многое помню из Заболотского…

И над рощей

--">