Валентина Николаевна Журавлева - Голубая планета

ударами метеоров корпуса, декламировал:

Не станет нас! - А миру хоть бы что.

Исчезнет след! - А миру хоть бы что.

Исчезнем мы. - А миру хоть бы что.

Не очень утешительные стихи. Правда, со слухом у Шатова было явно неладно, поэтому меланхоличные строфы Хайяма он пел на мотив спортивного марша... Вообще, казалось, нет такой силы, которая могла бы испортить Шатову настроение. И только когда погиб контейнер с продуктами, Шатов на несколько дней приуныл. С этого времени мы питались хлореллой. Эта бурнорастущая водоросль доставляла нам кислород, а излишки ее шли в пищу. Четыре раза в сутки мы ели проклятую хлореллу: жареную, вареную, печеную, маринованную, засахаренную, засоленную...

Хлорелла была настоящим кошмаром. Но Шатов очень быстро привык к ней. И запивая котлеты (поджаренная хлорелла с гарниром из хлореллы маринованной) витаминизированной наливкой (трехпроцентный спирт, настоенный на хлорелле), он бодро читал Омара Хайяма:

Все радости желанные - срывай.

Пошире кубок Счастью подставляй.

Твоих лишений Небо не оценит,

Так лейтесь, вина, песни - через край.

Восемнадцать месяцев вдвоем! Это был мой первый длительный полет. И очень скоро я начал понимать, почему самым важным качеством в характере астронавта считается уравновешенность.

Стоит мне закрыть глаза, и я вижу кают-компанию "Стрелы", вижу все даже мельчайшие детали: овальный пластмассовый столик с причудливыми желтыми пятнами, выступившими от действия гаммалучей; репродукции Левитана и Поленова на сводчатых, с мягкой обивкой стенках; вделанный в стенку шкафчик с тридцатью двумя книгами; экран телеприемника, прикрытый сиреневой занавеской; два складных сетчатых кресла (на спинках по двадцать четыре квадрата); три матовых плафона, из которых средний случайно разбит Шатовым...

Иллюминаторы мы открывали редко. Зрелище безбрежного черного неба с неимоверным количеством немигающих звезд в первый месяц вызывает восхищение, на второй - задумчивость и непонятную грусть, а потом - тяжелое, гнетущее чувство. Однажды (это было на шестой месяц полета) Шатов, глядя в бездонный провал иллюминатора, сказал, кажется, самое мрачное четверостишие Хайяма:

Как жутко звездной ночью. Сам не свой,

Дрожишь, затерян в бездне мировой,

А звезды, в буйном головокруженьи,

Несутся мимо, в вечность, по кривой.

С этого времени мы открывали иллюминаторы только по необходимости.

За полтора года мы чертовски устали. Я говорю не об усталости физической. Аварии, лихорадочная работа по исправлению повреждений были в конце концов только эпизодами на фоне очень напряженных будней. Теснота, резкая смена температур, двенадцатичасовые дежурства, хлорелла - все это, разумеется, нс курорт. Однако самым страшным, страшным в полном смысле слова, было постоянное ощущение надвигающейся опасности. Это ощущение знакомо всем астронавтам. Но мы испытывали его особенно остро, может быть потому, что рация и телевизор были безнадежно испорчены гамма-излучением. Почти год мы не имели связи с Землей. Быть может, играло роль и то обстоятельство, что на Земле нас считали погибшими. Как бы то ни было, но мы постоянно ожидали чего-то неведомого, неотвратимого. Мы работали, разговаривали, играли в шахматы, но стоило остаться одному, и сейчас же возникало ощущение надвигающейся опасности. Чаще всего оно было смутным, неопределенным, но иногда вспыхивало с такой остротой, что казалось: именно сейчас - вот в это мгновение! - произойдет нечто непоправимое...

Я знаком с гипотезами астромедицины, объясняющими это явление. Но, поверьте, теоретические рассуждения на практике помогают мало. Когда ребенок один входит в темную комнату, он знает, что бояться нечего, но все-таки боится. Когда вы один ведете планетолет и в узких смотровых щелях центрального поста видна над черной бездной неба россыпь неподвижных, бледных, немигающих и потому какихто мертвых звезд, вы отлично знаете, что бояться нечего, но все-таки испытываете - нет, даже не страх, а вот это смутное чувство очень близкой, но неизвестной опасности.

Ровно светится зеленоватый экран метеорного пеленгатора, безмолвствуют приборы моторной группы, тихо жужжит привод гирокомпаса, размеренно пощелкивает хронометр... Все привычно спокойно. Но гнетущее чувство надвигающейся опасности заставляет вас вновь и вновь проверять приборы и до боли в глазах вглядываться в черные прорези смотровых щелей.

А потом кончается вахта и --">