Т. Юрэй - Горит Сибирь, горят и люди

скорее опытом прикормлен, и логика такого проста и, потакая, гласит: шум не перебить, хоть кряхти ты до одури. Лучше нервы побереги, иначе не защитишься от головной боли. Толпе не нужна истина в одинокий крик, ею повелевает божественный скрипт. Хоть посылай всех к своей матери, хоть склоняй к священной заповеди, но не уймёт стадо словесная муть, скорее пробьёт повсеместная дурь.

Поэтому смочная варежка зашита и лихого не скажет. Он – коренной русак. А как забыть русскому, что ты терпила со стажем? Обычно на ножах скриптёр ни с кем не борется, ведь душа за неделю не успокоиться. Не буянит он на потеху охамевшему сброду, хоть и не любит в дань брать оскорбления. С виду неприступен, молчалив, спокоен. Одно воображение за двоих на взводе. Обожает оно отмечать нелепости, находить глупые поводы. Волей-неволей, но приходиться, чтобы успокоиться: бродить по округе, как коту ученому, и, растирая мозоли, на скрипт строчить лирику несмышлёную. Только тело разрешено мучить безотказно, покуда душа любит копить препирательства и язвить сарказмом.

Так, язык, острый на тонкостях, знатно ворошит улей колкостей. Он творит приятные подлости! С ним не забыть, что если душа до грани доводится, то порядок свирепой борьбой наводится. Тогда все шорохи к своим понятиям сводятся. Так, что в бездонных морях, что в косяках, рыбы на едином ритме заводятся. И водятся там лихие бабки. Они чутки на подлости, не скупы и остры, когда нужно устроить подлянку.

Нужны бойкие разбирательства? Так куда подевались возрастные препирательства? В разгаре представлений, можно придумать сотни наставлений. Скажите, как смешон тот локон, чей корешок ветром не растроган, ведь к бремени он не готов, зато растормошен судьбой нелёгкой один старый мох. Разве не понять молодой, что от ланы красота не становится живой? Растрезвоньте всем, что не победить тех взъерошенных кудрей, чьим седым рогаликам позавидует сам Эйнштейн!

Пусть мужик беспризорно, но кто в своей глупости не отчаян и не смел? Забыла старческая мудрость, что в дурной голове, что в хмельной толпе, всегда сплошной беспредел. Не бздит. Возраст тут не у дел. Сложно предать слово бестолковой толпе, зато приятно слышать, как сладкий голос в темнейшие смуты нежнейшие драмы в эфир напел. Но что будет, если за горизонтом показать новый предел?

Под клетчатым пальтишком весь трясётся дед. Он хотел проскочить, как мышка, а то заклюёт нетерпеливый сахарный диабет. На одну усталую ногу приходится сломанный имплантат, которая предвещает реальную муку – что ему грехи нравственные, не меняют они худой расклад. Когда из рук выпирает третья нога, то трудно уповать на память, что горы не свела. Подневольно трясясь, коряге ступеньку преодолеть тяжко. Поэтому порядочности не победить скупой возраст и беспощадную дубовую ляжку.

В поисках лихих бабок скриптёр прозрел. Так скоро он не ждал провала. За спиной повстречал помпон от Дольче Габана. Стоит в тихую, молчит. Почему балаболка не стучит? Она последняя? Нет. Она в середине. Сейчас, но не тогда. Сейчас она договорилась вон с тем мужчиной. Теперь радуется помпон с разношенной пружиной. А мужик с кем водится? Вон с той молодой Синди? Хорошая пара приходиться. А та? Старлетка, вот те на! Там же сварливая бабуля была. Но куда та делась? Походу ещё не вся песенка спелась.

Тут и герой мог в порядок пристроиться, но провафлил момент. Не смог на удобном месте устроится:

– Помните, я хвалил ваш акцент? – объявился, чем победил оппонент.

Пока разбирались кто за кем, старик не смог вспомнить, уговор поделил с кем. А договориться не выходит. Не вкурил пока дед, что удобному сговору всё с рук сходит. Как вдруг у него резко иссяк запал на споры. Коряга ретировался прочь, пока толпа в тихое место не решила уволочь. Лишнего не бренча, кончиком стрекоча, бредёт по рекламе хромая кляча, у которой с ленной паузой стучит третья нога, у которой в тягость всё – очередь в гроб свела. Чует так она беду, и шепчет та под ушко горькую правду: подкова подвела, потому что больше не надомна она. Терпи, скоро поразит в спину расчётливая стрела.

Старик глухой, но не дурак. Понял он тут что, да как. Клюнул на тлушу. Урвать хотел кусок и никого не слушал. Но не виноваты уши. Сговорились звуки – на это дед готов поставить душу. Потому не сладил с собой, смёл терпенье метлой и полетел за едой, перебирая ногой, скача, как удалой, над рекламой с уценённой колбасой. Но не умчался родной, был пойман ордой и огреб с --">