Сергей Георгиевич Жемайтис - Абстрактный человек

будет там, за жизнью после смерти, есть ли Бог, и что же такое сама жизнь?

Это были и есть вопросы, которые каждый человек мучительно задает себе в самые разные периоды своей жизни. Сегодня он задает их про себя и не находит ответов, и не может жить так, и мучается, потому что без них, даже без самой простой постановки этих вопросов немыслима жизнь, немыслимо счастье человека, без них он сам кажется себе песчинкой в мире абстрактных чудовищ, в мире непонятностей и ужасов, в мире бессмыслицы. Нельзя жить без этих вопросов. Но почему-то от ответов на них наша современная русская жизнь увиливает всеми своими силами, словно опасаясь, что ответы эти отвергнут самою эту жизнь. Но напрасны эти страхи, поверьте. И происходят они опять же от того, что мы плохо представляем, что же такое эта наша жизнь, куда она движется, куда катится, куда ведет нас. А ответы на заданные вопросы и движение этой жизни ох как рядом. Так что иногда даже страшно становится.

Но полно об этом. Об этом будет сказано в своем месте. Вернемся к моему герою.

Вся жизнь его была исканием во имя этих проклятых вопросов. По сути больше в ней и не было ничего. Хотя было еще творчество. Мой герой был художником, и необыкновенным. Видимо, на эту необычность и натолкнуло его новое сознание.

Он извлек из небытия, из неизвестности новую жизнь.

Она пришла в него, и он был уверен, что она также придет и в других людей, что что-то вздрогнет в них, что-то шелохнется, что-то расширится, и они все до единого человека увидят то, что узнал и увидел он сам. Новую правду, новую истину.

Он грезил этой новой, невиданной, открывшейся ему жизнью, он предвидел ее уже в подробностях, он без устали говорил о ней, как о спасении, как о единственно возможном исходе для человека. Он искал образ этой жизни. Ибо во многом жизнь есть поиск образа ее.

Он был художником.

Он был строителем сверхнового мира.

И еще — он был философом, хотя сам, скорее всего, и не подозревал об этом.

Он часто говорил мне, что в его сознании растет какая-то невиданная структура, он даже называл ее иногда вселенной. Тут надо отметить одну его странность: он часто, особенно в последние годы жизни, не видел разницы между большим и малым. Между Вселенной и частью его Я. Он говорил о своей вселенной, которая есть в нем и которая позволяет по новому «принимать» мир, которая дает шанс видеть то, что не видит еще никто, и еще он говорил, что, возможно, он — первый плод новейшего шага бытия. Что он — эксперимент. Откуда была в нем эта уверенность — уму непостижимо.

Он был художником. Он был исследователем, хотя не любил и не признавал науки, считая, что скоро она отомрет, уступив место новым типам сознания.

Он был одинок и всю жизнь свою хотел избавиться от своего одиночества, потому что любил, мучительно любил людей, но не мог перейти границу между собой и ими.

Он был новым человеком. Он нес новое время. Сейчас я убежден в этом.

Я помню все свои встречи с ним, все наши бессонные разговоры и споры, я помню все его рассказы о себе.

Я помню его глаза и улыбку. Улыбку большого ребенка. Я вижу перед собой его пленительные картины.

И сейчас, когда его не стало, мне кажется, что я потерял частицу самого себя.

Потому что совершенно неожиданно я увидел где-то на самом дне своего разбуженного его душой Я то же, что он увидел в себе. Я понял, что у нас с ним есть одна общая точка соприкосновения. Что, по большому счету, мы с ним одно целое.

Затем я зачем-то представил себе, что и мириады других людей увидят в себе — Его.

И мне показалось, что все человечество соединяется в единой общей точке.

О ней и о нем этот роман.

КНИГА ПЕРВАЯ

Глава первая

Необычная троица

Огромный город застыл в зимнем мареве. Казалось, воздух звенел, налитый холодом. Иней покрывал дома. Они стыли белыми замороженными глыбами. Город походил на кристалл. Солнце пронизывало его, и кристалл казался оборотнем, столько разных, противоречивых лиц было у города.

Если бы вы посмотрели в этот момент на него со стороны Воробьевых гор, то могли бы увидеть почти все городские лики. Свет, отраженный мириадами льдинок и снежинок, искрился в золотых куполах соборов Новодевичьего монастыря, на Иване Великом, падал в огромные окна небоскребов и окошечки маленьких, еще кое-где оставшихся уютных старомосковских домиков. Как замороженные реки лежали --">