Александр Павлович Морозов - Программист

ребята лет по семнадцать-двадцать. Нехитрую премудрость операторскую усваивают с ходу. Так что если ночью идет не отладка, а счет (счет — это когда уже отлаженная, готовая программа работает), смотри себе в инструкцию и нажимай нужные кнопки — только и «делов». Если машина, конечно, не барахлит.

Ну а если отладка — то опять же, какой хороший программист доверит отладку операторам?

Мы с Сережей программисты хорошие. Все, конечно, познается в сравнении, но так считают наши руководители и так же считают наши подчиненные (а у нас уже есть и подчиненные). Почему бы нам не согласиться с таким единодушным мнением?

И вот как хорошие программисты мы сами выходим в ночь отлаживать свои программы.

Сейчас третий час ночи. У Акимова идет ровный кусок программы. Этот кусок будет идти больше часа.

Акимову делать в это время нечего. Он, конечно, посидел бы со мной и поболтал, но что-то я завел его не в ту степь. Сережа и пошел за ЛПМы. Этот час за его машиной вполне может посидеть и оператор, а он поваляется на койке, подремлет.

И вот из-за шкафов появляется оператор. Помятое, заспанное лицо. Здоровый сонный румянец. Это все тот же Гриша Ковальчук. Это «дневной человек». Вся его личная жизнь проходит только днем. Вечером — второй курс вечернего института. Ночью чаще всего — выход на машину. Да, остается еще утро. Не знаю, что он делает по утрам: я бы на его месте спал. Глядя сейчас на его лицо, нельзя не понять, как это прекрасно. К сожалению, на его месте я был одиннадцать лет назад. Да, да, о первой молодости нечего уже и говорить (а есть ли вторая и третья? — что-то не слышал). И если сам для себя, для Сережи и еще для трех человек — не больше — я Гена, Геныч и т. п., то для своей группы (а я — руководитель группы, должность такая есть) — Геннадий Александрович. Женская половина группы — а она несколько больше арифметической половины — пытается, конечно, перейти на «Гену» и даже «Геночку», И надо сказать, небезуспешно. В самом деле, зачем выговаривать длинное «Геннадий Александрович», когда речь идет об очередном предпраздничном сабантуе, о том, что мне пора жениться (а все они ужасно озабочены моим холостым положением), и тому подобных жизненно важных вещах.

Но уж зато когда речь идет о программах, о том, как медленно и плохо они составляются (а такие душеспасительные беседы, к сожалению, проводятся у нас достаточно часто, регулярно и интенсивно), словом, как только начинаешь говорить с женщинами о работе, они совершенно автоматически переходят на «Геннадия Александровича». Даже те из них, которые значительно старше меня.

«Дневной человек» Гриша Ковальчук садится за машину Акимова и деловито осматривает клавиатуру. Машина верещит на самых высоких нотах. Чем выше тон, тем ближе конец трансляции. Значит, вот-вот затарахтит печать. Гриша бдит. Хороший он парень. Правильный. Все делает вовремя, но ничего сверх этого. Сверх того, что ему прямо полагается делать. От других и этого не добьешься. А все-таки тоскливо смотреть на его упитанное лицо с аккуратными височками и аккуратным пробором. На безукоризненность стрелок на брюках и зеркало штиблет. Я смотрю на свои и вижу… Что же я вижу? Ничего в них нельзя увидеть, потому как мои туфли далеко не зеркало.

Молодец Гриша, все успевает. Учится, работает, за собой следит, за джазовой музыкой следит, в автомобилях разбирается. Гриша из «современных». Когда они появились, я понял, что мы — я и мои сверстники — отдуплились. Пришла новая волна, и мы перестали быть новинкою сезона.

Мы потихоньку подымаемся по своим капиллярам, по тем путям, которые мы выбрали. Кто быстрее, кто медленнее. Кто и вовсе застыл на месте или даже потихоньку сползает вниз. Дело не в этом. Мы уже движемся только в одном измерении — снизу вверх или сверху вниз, каждый по своему капилляру. А уж вбок — ни-ни. Это привилегия вот таких двадцатилетних молодцов. Только не спешат они что-то воспользоваться своей привилегией. Слишком рано упорядочивают свои флуктуации. Слишком спешат откреститься от таких замечательных вещей, как молодость, неизвестность, неустроенность.

Мы десять лет назад дурили больше. Во всяком случае, столько, сколько могли. До упора. Пока не выдохлись. А может, так кажется? Может, эту сдержанность и вылощенность диктует время? И это только форма?

Скорей всего я просто слишком поспешно обобщаю. Наверное, и среди нас были такие, кто мог неделями бегать по магазинам в поисках --">