Александр Геннадьевич Карнишин - Общага [СИ]

Валерка

Валерка лежал в сугробе, смотрел, прищурившись, в почти черное небо, усыпанное почему-то покачивающимися туда-сюда звездами, и ловил открытым ртом медленные морозные снежинки. Над ним наклонилось чье-то лицо:

— Валер, ты еще тепленький?

— Дю-дють… Дюдють тепенький, — непослушные губы могли только блаженно улыбаться.

Толян подхватил его подмышки, пытаясь поставить на ноги. Но Валерка был крупнее его, а ноги держали плохо обоих, и Толик улегся рядом.

— Ну, тада я тоже дюдють тепленький…

Валерку поселили к Толику, который уже был к тому времени старожилом, лет шесть назад. Они как-то очень быстро спелись. Оба, вроде, городские, но что это за города районного значения в провинции — большое село. Толик был натуральным вотяком из Удмуртии.

Рыжеватые волосы, чуть красноватая всегда кожа, прямой нос, узкое лицо, но при этом широкие скулы, и на этом лице светлые глаза, цвет которых по-настоящему не знал никто, потому что Толик крепко зашибал, и глаза у него были вечно опухшими и с красными белками. А Валерку в армию призвали из родной Куеды, с юга Пермской области.

Был он высок, но не строен, как артист, а такой, мужиковистый, оплывший немного от сельской работы, с длинноватыми руками, светловолосый тоже, с толстыми губами на широком лице и с серо-прозрачными водянистыми глазами, в которые гляди — не гляди, а ничего не поймешь, что у него на уме. Комната у них была прямо напротив лестницы, и поэтому они всегда успевали первыми на ужин, и первыми оказывались готовы к выходу на прогулку. Да и любой, кто шел «в город» не мог не пройти мимо их двери, всегда распахнутой настежь, если хозяева дома.

— Ты в город?

— Ну?

— Купи бутылочку…

Толик был очень осторожен, и никогда не просил принести две. Он знал, что много пить ему нельзя. Во-первых, у него уже была язва, кое-как залеченная, а во-вторых, был у него один из самых больших пороков пьющих людей: он терял голову. Вот Шурик, Григорич, как его звали молодые, когда много пил, то у него болеть начинала голова, будто клапан какой-то в ней включался и не пускал пить больше. И тогда Шуряк — так его называл только Толик — становился мрачен, необщителен, а потом и вовсе покидал компанию и шел себе спать. Толик был не таков. Ему первый же стакан поднимал настроение, а со второго отшибало все напрочь, и он мог спокойно пить литрами самую паршивую выпивку, мучаясь наутро только желудком. Это же он, еще до приезда Валеркиного, стал настоящей легендой, когда в пьяном запале голым кулаком расколотил хрустальную пепельницу. За пепельницу ему ничего не было, потому что комендант проверял наличие имущества в комнате только при выезде очередного увольняющегося.

Толик пока не увольнялся, о наличии или отсутствии в комнате пепельницы никто не спрашивал.

А было в комнате то, что и положено. Как войдешь, так сразу справа встроенный шкаф для верхней одежды, слева — гардеробчик невысокий, вдоль стен, напротив друг друга — две кровати с деревянными полированными спинками, еще по тумбочке возле кроватей со стоящими на них настольными лампами. Под подоконником пристроен письменный стол, один стул при нем. Вроде и немного всего, а больше ничего и не поставишь. Вон, когда Григорич стал библиотекарем на общественных началах, стал возить сумками книги, так чтобы поставить второй стол под книги, пришлось вторую кровать выносить, и с тех пор Шуряк жил один.

Где-то написали даже, что у них общежитие гостиничного типа. Угу.

Гостиничного. Только гостиница та не в Подмосковье, наверное, а где-то далеко за Полярным кругом, как те, о которых в песнях да в книжках. Не гостиничного, казарменного. Именно так. На каждом этаже — два туалета и две умывальных комнаты со столом, обтянутым байковым одеялом вместо гладильной доски, между раковинами. Душ — один на всю общагу. На первом этаже, в черной от грибка комнате, где помещается всего четыре душевых рожка, отделенных друг от друга тонкой жестяной перегородкой.

— Валер, пойдем уже, а? Холодно, блин…

— Есе дюдють, — лыбится Валерка. Ему хорошо.

Так хорошо, то есть почти так, как было однажды Толику. Он тогда жил один и один ходил в город. И возвращался тогда один, в дико жаркую летнюю ночь, после очень хорошо проведенного вечера. Ну, очень хорошо проведенного вечера. Поэтому шел он домой долго. Часа полтора, наверное, да и то уже возле общаги подхватили его под руки мужики, возвращавшиеся из --">