Андрей Сенников - Антихристово семя

Антихристово семя

Луна, расталкивая тучи, скачет по небу, словно пьяный фельдъегерь по Адмиралтейскому проезду: круглая рябая рожа в синюшных запойных пятнах. Зеленоватый, мертвенно бледный свет летит на землю, как грязь из-под копыт, пятная широкие лапы елей, серебря листья осины. Растекается по густому подлеску липкой паутиной.

Вöр-ва стеной стоит, не пускает: многорукий, угрюмый, молчаливый. Норовит подставить ножку, насовать кулаков в бока, отхлестать по щекам.

Кафтан на Ваське изодран, офицерский бант развязался и болтается на шее удавкой. Казённое сукно напиталось влагой и сковывает движения. Ботфорты сползли, внутри хлюпает. Треуголку давно сшибло ветками, и волос шевелится на затылке: «Где они?! Близко?!» Блуждающий взгляд путается в изломанных тенях. Сердце колотится у горла. В грудях горит — как насыпали за пазуху тлеющих угольев. Ломит Васька вслепую, запрокинув голову, словно уязвлённый лось. Хруст и хряск разносится окрест, стон и трепет…

«Спаси, Господи, пронеси!»

Досмотрит ли Вседержитель? Нешто ему в досуг?

***

В крепости Петра и Павла, что на Заячьем острову, младший унтер лейб-гвардии Семёновского полка Василий Рычков очутился по трём причинам: зелено вино, злая насмешливость и гвардейский апломб — либо в стремя ногой, либо в пень головой. Безусым юнцом с косой саженью в плечах и пудовыми кулачищами, Васька Рычков сначала был зачислен в Потешные, а после переформирования приписан в полк «покуда живота хватит». Сметливого до дерзости, склонного к охальным проказам и злоязыкого до глупости рекрута офицеры не жаловали. Изводили наказаниями и муштрой: «подыми фузею ко рту; содми с полки; возьми пороховой зарядец; опусти фузею к низу; насыпь порох на полку; закрой полку; стряхни; содми; положи пульку в ствол; вынь забойник; добей пульку до пороха; приложися; стреляй»… Беда да морока.

А потом случились Азов, Нарва, под которой Васька, качаясь в плотном строю из живых и мёртвых, скалил окровавленные дёсны в белобрысые хари над жёлто-синими мундирами, орал непотребно, прикладывался и стрелял, прикладывался и стрелял. Он швырял бомбы, рубил и колол, стоя по колено в крови, и был среди тех, кто уходил с поля через Нарову под развёрнутыми знамёнами, с оружием, барабанным боем… и без Бога в душе.

Много чего случилось и после. Десант у Нотебурга и тринадцатичасовой штурм; битва при Лесной; Полтава. Давно подрастерял Рычков юношеский жирок, подсох, сделался жилистым и мосластым, но то, что дерзость, злость и дурная сметливость хороши только на поле брани — в разумение не взял, а посему, выше унтера не поднялся. Через что грызла Рычкова глухая обида, словно червь яблоко, выстужала сердце сырыми Петербургскими ветрами, да топила душу в болотной тоске.

В конце лета одна тысяча семьсот девятнадцатого в кабаке за Госпитальной улицей и казармами седьмой линии бражничал Рычков с компанией случайных знакомцев. Пил вино, а наливался, по обыкновению, хмельной жёлчью. Клубился под низким потолком табачный смрад, разбавляемый неверным светом чадных плошек, роилось комарьё, да тянуло в оконца малярийной сыростью. Запахи снеди мешались с вонью прелой одежды и разгорячённых тел. Сальные столы закисли пролитым пивом и квасом. Лавки, отполированные сотнями седалищ, постанывали, но за гомоном и гвалтом этого было не угадать. Кабатчик метался меж столов, как чёрт на адовой кухне. По тёмным углам таились скрюченные фигуры, изредка блестя глазами: трезво и цепко.

Бойкое местечко…

Мужичонка с биркой об уплате проезжей подати на бороду маялся над миской кислых щей напротив Рычкова. Он старался держаться степенно и настороже, но по всему обличию его распирало от столичных впечатлений: обилия воды вокруг, прямых и длинных — в линию, — улиц; диковинных изб; дворцов посреди грязи и вязнущих в ней гатей; «босых» лиц и кургузого немецкого платья чуть не у каждого встречного. Ещё не зная зачем, Васька поднёс мужику чарку.

В Семенцы — слободу, где квартировал Семёновский лейб-гвардии полк, — Мирон Зайцев попал с хлебным обозом из какой-то дремучей Тьмутаракани. Был он не просто холоп, а староста. Человек солидный и начальный, что, хмелея, припоминал всё чаще и чаще, тыча в стол заскорузлым крестьянским пальцем. Рычков поддакивал, да подливал. Во хмелю Мирон сделался громче, и, рассказывая о том, что видел в Петровом граде за долгий день, широко размахивал руками. Вот уж и сам --">