Нэнси Килпатрик - Подвал старого дома

брошенное голубое одеяло. Под этим одеялом скончалась его бабка, одна, в зловонной луже испражнений. Одна – пока не обнаружили ее разложившийся труп. «Смерть – утешение для живых», – часто повторяла старуха с апломбом. Часы в углу остановились, и Вадим обрадовался, что не слышит их тиканья.

Миновав короткий коридор, Вадим поднялся на чердак, к тесным, душным каморкам, где когда-то ютились они с Лолой. В своей комнате он нашел те же знакомые трещины в стенах, древние, как неодобрительные складки, пересекавшие лицо бабки. Небольшой комод, покоробившееся от времени зеркало, в котором уже ничего не отражалось. Узкая кровать – когда-то ее пружины звенели так громко, что он боялся вздохнуть. Как часто скрипели они вслед за свистом ивовой розги, с помощью которой древние семейные обычаи вбивались глубоко в каждую клетку его тела.

В спальне Лолы Вадим нашел стеклянную музыкальную шкатулку с фигуркой единорога. Прихватив ее, он направился к узкой черной лестнице, которая вела в старую часть дома. Он очутился в запущенной комнате, обставленной двести лет назад, во времена его жестокого прапрадеда, о котором он столько слышал. Его предки иммигрировали сюда, спасаясь от преследований на родине. В этой части дома Вадим никогда не чувствовал себя в безопасности.

Он замер. Небо за окнами скрыли черные тучи, совершенно стемнело. Вадим дрожащей рукой полез в карман плаща за фонариком. Сахарница выскользнула у него из пальцев и ударилась о твердый, слегка наклонный деревянный пол. Вадиму не понадобился фонарь, чтобы понять – сахарница разлетелась на мелкие кусочки. Его охватил страх, древний, смертельный ужас. Но никакого карающего призрака не появилось. Он испустил вздох; нервы были на пределе.

Вспыхнул фонарик, и его голубой свет выхватил из тьмы нечто странное. Вадим направил лучик на подоконник одного из трех больших окон. «Матерь…» – прошептал он. Все подоконники были покрыты дюймовым слоем мертвых бабочек. Бабочки были и на полу под окнами. И у двери. Тысячи – нет, десятки тысяч. Черные, зеленые, переливающиеся радужными красками. Под ногами хрустели жесткие высохшие хитиновые оболочки. Бабочки собирались у окон и дверей в поисках выхода, но эта комната оказалась для них склепом.

Вадим забыл о сахарнице – его единственной мыслью было бежать прочь, пока эта гробница не захватила в плен и его. Но Лола просила еще кое-что. Еще один предмет – чтобы придать правдоподобия выдуманным воспоминаниям о счастливом детстве и избавиться от реальности, превратить ее в бесплотный призрак. Таких вещей осталось всего две. И она нужна ему, чтобы прочнее встать на ноги в настоящем, изгнать прочь суеверия. «Спокойно, – сказал он себе. – Бабушка Бенц умерла. Через пять минут я уеду отсюда навсегда».

Дверь в подвал была закрыта, как и во времена его детства, но он легко взломал ржавый висячий замок. Заскрипели петли, и дверь, перекошенная от времени и сырости, скопившейся в этой части дома, зашуршала по полу.

В лицо Вадиму ударил запах плесени. Он выставил вперед фонарик, словно оружие в битве с жуткой тьмой, и заметил со стыдом, что рука его дрожит, услышал свое прерывистое дыхание.

«Я не могу», – подумал он. На него обрушились воспоминания о ночах, проведенных здесь, ночах, когда он сидел, скорчившись под лестницей, вдыхая запах земли, каких-то растений, удушливый запах гниения. И эти звуки. С тех пор он не слышал ничего похожего – лишь в кошмарах.

Со временем он научился вполголоса мурлыкать что-то – достаточно громко, чтобы заглушить эти звуки, но не настолько, чтобы услышала сверху бабушка Бенц.

Кукла, которую просила Лола, пятнадцать лет валялась в каком-то сундуке. В сундуке, в подвале. Теперь, когда он разбил сахарницу, ему ничего не оставалось, как добыть куклу.

Вадим сделал шаг вниз, во тьму. Лицо его облепила паутина, и он задохнулся. «Слабак!» – упрекнул он себя, повторяя слово, которое так часто бросали ему в лицо. Должно быть, это слово дошло до него через несколько поколений.

Слева вдоль лестницы тянулись ряды полок, уставленных соленьями и консервами. Он рассматривал полки, читая полусгнившие этикетки: соус «чили», кукурузный соус, маринованная цветная капуста, морковь, укроп – самая старая из банок датировалась 1790 годом. В банке было нечто темное, надпись на пожелтевшей наклейке расплылась. Наверное, свекла. Эти консервы стояли здесь, когда он был ребенком, стояли здесь еще со времен детства его бабки. --">