Дана Посадская - Рассказы

шиповник пылает пурпурными язвами…

Я доехал до кладбища минут за десять. Звёзды были солёными, тусклыми, словно у тысячеглазого Аргуса все глаза затянуло стеклянными синими бельмами.

Калитка испачкала мне ладони пронзительно пахнущей ржавчиной.

Кровь пахнет ржавчиной.

Кровь. Алые браслеты на белых запястьях.

В слепом полумраке я наизусть отыскал это место. Её могилу.

Паутина и грязь покрывали надгробие, точно проказа. Я смотрел на него, серое, как пепелище, и видел её короткое имя: Изабель; чужую, не нужную мне фамилию, и две даты: рождения и смерти.

Между этими датами, точно в тисках, были зажаты, были расплющены её девятнадцать лет; её короткая горячечная жизнь. Жизнь богатой истеричной девочки, потерявшей родителей (где-то живших, но равнодушно-далёких, как пожелтевшие лица портретов) и заточённой одной, словно в фамильном склепе, в роскошном доме, где на кроватях лежали холодные шёлковые простыни, а из пустых провалов зеркал по ночам выходили пыльные тени.

Девятнадцать лет. Облезлый волчонок с медовыми злыми глазами, оставлявший клочья вырванной с мясом окровавленной шерсти на удушливых пышных коврах, заглушавших её полночные вопли. Она тушила об эти ковры сигареты, оставляя чёрные дыры (точно проколы вместо глаз на старых фотографиях) и разбивала о зеркала бокалы с красным вином, заливавшим её подбородок и шею.

Красное вино, красное, как кровь…

Девятнадцать сожжённых, изрезанных шрамами лет — и из них два отчаянных года, когда мы нашлись и были вдвоём — одинокие дети с позолоченными чёрными губами; мальчик и девочка, два одичавших израненных волка, отыскавшие вдруг своё отражение посреди раскалённой пустыни и припавшие, точно к куску свежего мяса. Мы обожали и ненавидели, мы раздирали друг друга когтями и сладострастно лизали раны. Мы танцевали, зажмурив глаза, над жерлом вулкана, пока Изабель не рухнула вниз, а я остался стоять на краю, цепляясь за воздух мёртвыми лапами…

В свой девятнадцатый день рождения Изабель перерезала вены.

Когда я пришёл, она была ещё жива и плавала в ванне с алой водой — бессильная, приторно-белая, точно кувшинка в кровавом пруду.

Она ещё успела меня узнать. И успела сказать (алая вода размывала на губах алую помаду)… «Встретимся в аду», — сказала она.

Встретимся в аду…

Я не знаю. Быть может, она полагала, что я уйду вслед за ней. Нырну в остывавшую липкую воду, обниму её бездыханное тело и мы поплывём по красной реке, неразлучные, как близнецы в окровавленных околоплодных водах… навстречу тьме, пронзительной боли и, быть может, иному рождению…

Рождению в аду…

Я не сделал ничего подобного. Вместо этого я, уходя, поджёг её дом. А потом неподвижно стоял и смотрел, как он полыхает. Кто-то рядом со мной завизжал о том, что в доме сгорит молодая девушка. Я рассмеялся. Я думал о том, как огонь пожирает её фотографии; как он отражается в каждом пустынном зеркале, в которое она уже не поглядится, не поправит густые тёмные волосы. (Они разбухли от воды и крови и извивались, точно живые, чёрные змеи, гадюки в гниющей воде)… Я представлял, как огонь окружает её обручальным кольцом и подбирается к белому телу, лежащему, словно медуза, на дне кровавой купели…

В алой мантии из крови и воды, в алой короне из пламени, — покойся, моя королева, моя Изабель…

Я стоял и смотрел на пожар, сотворённый моими руками; и я понимал, что в груди у меня всё пусто и выжжено, как и в её осиротевшем пылающем доме. Дьяволица ускользнула в ад и унесла с собой моё сердце. Я воочию видел, как её белые мёртвые пальцы отпускают его, и оно, точно камень, уходит на дно пахнущей ржавчиной красной лужи. А потом его настигает огонь и превращает в нечто тошнотворно обгоревшее и чёрное. Но ледяные тонкие пальцы снова сжимают его, сжимают до хруста, и слышится вопль и вой, и горящие капли малиновой крови — моей, не её, — одна за другой растворяются в рыжей остывшей воде…

… Я закричал…

Я уехал из города и поселился в глуши, возле сельского кладбища, где положили мою Изабель и моё сожжённое сердце. Я знал, что глубоко под землёй почерневшие пальцы всё ещё держат, тискают его…

Не знаю, что обо мне говорили соседи. Полагаю, что я им казался весьма эксцентричной персоной. Молодой человек, живущий один в роскошном, но безнадёжно запущенном доме, сорящий деньгами, но ко всему равнодушный. Я сторонился людей, словно раненый дикий зверь, а ночью бродил по --">