Джанет Уинтерсон - Целую, твой Франкенштейн. История одной любви

– Я люблю тебя целиком, – наконец, вымолвила я.

Приподнявшись на влажных простынях, Шелли обнял меня и стал укачивать, словно дитя.

– Когда мое тело заберет смерть, и душа с ним расстанется, я бы хотел, чтобы она переселилась в камень или в ручей, или облако. Моя душа бессмертна, иначе и быть не может.

– Бессмертна твоя поэзия, – отозвалась я.

– Вероятно. Но я говорю о большем. Неужели я умру? В голове не укладывается. И тем не менее, однажды я умру.

Какой он теплый в моих руках. Как далек от смерти.

– Кстати, ты придумала рассказ? – спросил Шелли.

– Вот так сразу в голову ничего не приходит, да и воображения не хватает.

– История о мертвеце или об ожившем трупе? О призраке или вампире? Что бы ты выбрала?

– А что кажется тебе страшнее?

Шелли помолчал, а затем повернулся ко мне. Наши глаза были так близко, что, казалось, мы вот-вот сольемся воедино.

– Даже самый страшный и отвратительный призрак, издающий самые ужасающие звуки, изумил бы меня, но не напугал. Ведь однажды он был живым человеком, таким, как я, а потом умер и превратился в бестелесный дух, как предстоит и мне, – почти шепотом проговорил супруг. – Вампир – это грязное существо, которое питает свое разлагающееся тело кровью живых. Плоть вампира холоднее самой смерти. Он не знает жалости, лишь утоляет аппетит.

– Значит, рассказ будет про живого мертвеца, – заключила я.

Я лежала с открытыми глазами и думала, Шелли давно спал. Наш первенец родился мертвым. Я держала на руках крошечное холодное тельце. Вскоре мне приснился сон, будто я растерла его бренди и положила возле огня, чтобы младенец согрелся, и он ожил. Я прижимала к себе сына. Я бы отдала всю свою кровь, лишь бы он жил. Это дитя было создано из моей плоти. И, подобно крошечному вампиру, сидя в темноте утробы, он девять месяцев питался моей кровью. Трупы. Ожившие мертвецы. О, я знаю, что такое смерть, и она мне ненавистна!

В голове творилось невообразимое, сон не шел. Я поднялась с кровати, накрыла мужа одеялом и, накинув шаль, подошла к окну. Я всматривалась в темные громады холмов и поблескивающее в лунном свете озеро. Наверное, завтра будет хорошая погода.

Отец отправил меня на время учебы в Данди. Я поселилась в доме двоюродного брата, чье общество, по мнению отца, скрасило бы мое одиночество. Но во мне, видимо, есть немного от смотрителя маяка: я совершенно не боюсь ни одиночества, ни природы в любых ее проявлениях. Именно в Данди пришло осознание, что самые счастливые часы я проводила в одиночестве вне дома, сочиняя рассказы, не имевшие ничего общего с реальностью. Я стала сама для себя потайной дверью в иные миры. Никто не знал о моем увлечении. Фантазия разыгрывалась даже при виде человека, идущего куда-нибудь по своим делам. В голове мгновенно возникал сюжет сказки или печальной истории.

В одиночестве я никогда не скучала; я скучала только в компании других. А отец, который мало интересовался тем, как воспитывать молодую девушку, оставшуюся без матери, позволял мне тихонько сидеть в уголке и слушать, как он беседует с друзьями о политике, справедливости и о многом другом.

У нас часто бывал поэт Кольридж^[9]. Однажды вечером он прочел свое новое произведение, «Поэму о старом моряке». До сих пор помню начало:

Он одного из них схватил

И потянул с собой…

Чего тебе, старик седой?

Ужасен взор горящий твой!^[10]

Я пряталась за диваном, совсем еще юное дитя, и зачарованно слушала полную мистики историю старого моряка о его жутком путешествии по морю, которую он поведал молодому человеку, спешащему на свадьбу. А перед мысленным взором вспыхивали яркие образы, описанные автором. Моряк проклят за то, что убил ласковую птицу, альбатроса. В самой ужасной сцене корабль с изорванными парусами и разбитой палубой плывет в страну льда и снега, а на нем – команда мертвецов, оживленных страшным заклятьем и обращенных в отвратительный адский сонм.

Я еще тогда поняла: моряк силой отнял жизнь. Но что такое жизнь? Умерщвление тела? Уничтожение сознания? Попрание законов Природы? Смерть естественна. Разрушение тела неизбежно. Без смерти нет новой жизни. И пока есть жизнь, не может быть смерти.