Сергей Борисович Смирнов (Арбенин) - Милая мамочка

Сергей Смирнов МИЛАЯ МАМОЧКА

Я ждала их — и они появились. Я ждала их каждую ночь, с тех самых пор, как они потребовали от меня первой Жертвы. Нет, «потребовали» — не то слово, ведь они говорить не умеют, — просто я почувствовала, чего они хотят.

Вот и вы, здравствуйте, шепчу я про себя, — вижу, что вы стали ещё длиннее и красивее, и страшнее. Прибавилось блеска и гибкости, и желания, наверное, тоже.

Они слышат меня, я знаю. Они появляются из чёрного квадрата форточки, словно сквозняк и здесь, в комнате, становятся тем, что они есть на самом деле: длинными гибкими лиловато-серыми щупальцами. Сильными. Ненасытными.

Я чувствую их немой голодный крик, их жажда передаётся и мне, и я тоже начинаю чувствовать спазмы в желудке. Они тянутся ко мне, плетя магические, завораживающие кольца. Сейчас я впаду в транс и отдам им себя, всю себя, своё красивое тело, свой мозг, свою душу. Они медленно, красиво изгибаются перед моими глазами, постепенно приближаясь — бесконечные прекрасные змеи, бесконечные, как тоска.

Нет, только не я. Пусть кто-нибудь другой станет вашей добычей. Разве вы посмеете напасть на меня — единственную, кто вас понимает, кто ждёт вас по ночам, оставляя для вас форточку открытой. Если не станет меня — не станет и вас. Не будете же вы являться моей полубезумной мамочке, которой что явь, что бред — всё едино. Да она и живёт-то давно уже в бреду, неподвижная, как бревно. Прожорливое бревно. Всего-то и толку с неё, что жрёт и гадит, вот уже в течение трёх лет — жрёт и гадит. Я выношу в горшке её кал и мочу, меня тошнит, но дважды в день я делаю это — двумя руками — переполненный горшок — осторожно, чтобы не разлить (вот уж драгоценность!) — а потом долго-долго мою руки, но перед этим надо вымыть горшок, сполоснуть его хлоркой, и всё это — под непрерывное ворчание, под её вопли и жалобные стоны, которые давно уже вызывают у меня не жалость, а раздражение, смешанное с безысходностью. Иногда мне кажется, что она бессмертна. Пройдёт ещё пять, десять, двадцать лет, я состарюсь, но всё так же, дважды в день, буду выносить ненавистный горшок, всё так же готовить еду и с отвращением наблюдать, как она набрасывается на неё, чавкает, глотает не жуя, а масло течёт по её подбородку, заросшему пучками сивых волос.

Разве она человек? Разве это может «звучать гордо»? Да она просто животное. Нет, хуже — амёба. Вот именно, амёба, огромная амёба, которая ест, а после еды, вволю накричавшись и настонавшись, впадает в спячку, для того, чтобы переварить то огромное количество еды, которое я приношу ей пять раз в день — а в выходные дни и чаще — на подносе. Ставлю поднос ей на грудь — и она начинает действовать, ненасытная амёба. Съедает столько, сколько принесёшь. Я даже как-то попробовала эксперимента ради — налила борща в чашку размером с тазик. И что? Слопала. Только пожаловалась, глядя на меня с подозрением: «Чтой-то сегодня много. И зачем так много давать?»

Покормив её, я ухожу на работу, включив для неё телевизор. Она спит под него. Только не любит передач для молодёжи — слишком шумные, будят.

Но перед уходом я должна выслушать её долгое нудное ворчание о том, что я никудышная дочь, что некоторых детей надо бы расстреливать, и было бы очень хорошо, если бы я задохнулась при рождении. Она орёт, что лежит целый день одна, пока я верчу хвостом перед мужиками, что я морю её голодом и жду её смерти. «Да! Да! — кричу я про себя, — Я жду твоей смерти, старая нудная тварь!». Нет, она орёт это не мне — она орёт в трубку телефона, когда звонит своим «приятельницам» — таким же глухим, тупым, бессмертным амёбам, способным лишь гадить и жрать, жрать и гадить. — сколько раз, — орёт она, когда я, уже одетая, стою в прихожей, — просила купить её мне варёной колбасы! Знает, что я люблю варёную — так специально же не покупает!

Она орёт в трубку, потому, что приятельница, должно быть, тоже глухая тупая и жирная, а я стою в полутьме, меня душат злые слёзы и беспощадность просыпается в душе, беспощадность дикого зверя.

— Послала бы соседку за колбасой, — орёт она, — так ведь денег-то нет! Всю же пенсию ей отдаю! Канешна, зря! Ещё бы не зря! Так вить всё время думаешь — дочка вить! Родная вить! Ну канешна! Вырастила на свою голову!..

«Боже, — шепчу я сквозь слёзы, — сохрани меня, не дай мне совершить непоправимое!»

Я изо всех сил хлопаю дверью. И иду на работу, губы и руки у меня трясутся, но это пройдёт, это скоро пройдёт. В --">