Говард Филлипс Лавкрафт , Август Уильям Дерлет - Комната с заколоченными ставнями

Говард Лавкрафт Комната с заколоченными ставнями^[1]

I

В сумерки унылая необитаемая местность, лежащая на подступах к местечку Данвич, что на севере штата Массачусетс, кажется еще более неприветливой и угрюмой, нежели днем. Надвигающаяся темнота придает бесплодным полям и в изобилии разбросанным на них округлым пригоркам какой-то странный, совершенно неестественный для сельской стороны облик, окрашивая в настороженно-враждебные тона старые кряжистые деревья с растрескавшимися стволами и неимоверно густыми кронами, узкую пыльную дорогу, окаймленную кое-где развалинами каменных стен и буйными зарослями шиповника, многочисленные болота с их мириадами светляков и призывными криками козодоев, которым вторят пронзительные песни жаб и непрестанное кваканье лягушек, и извивы верховьев Мискатоника, откуда его темные воды начинают свой путь к океану. Мрачный ландшафт и окутывающие его сумерки так неотвратимо наваливаются на плечи всякого случайно или намеренно забредшего сюда одинокого путника, что он начинает чувствовать себя пленником этой суровой местности и в глубине души уже не надеется на счастливое избавление…

Все это в полной мере ощутил Эбнер Уэйтли, державший путь в Данвич, и нельзя сказать, что эти чувства были абсолютно незнакомы ему — нет, он еще помнил свои далекие детские годы, помнил, как охваченный ужасом бежал в объятия матери и кричал, чтобы она увезла его прочь из Данвича и от дедушки Лютера. Как давно это было! И тем не менее окрестности Данвича снова вызвали в его душе какую-то неясную тревогу, перекликавшуюся с прежними детскими страхами, — вызвали, несмотря на то, что после многих лет, проведенных в Лондоне, Каире и Сорбонне^[2], в нем ничего не осталось от того робкого мальчика, который, замирая от страха, переступил когда-то порог невообразимо старого дома с примыкавшей к нему мельницей, где жил его дед Лютер Уэйтли. Долгие годы разлуки с родными местам внезапно отступили прочь, будто их и не было вовсе.

Эбнер вздохнул про себя, вспомнив о своих родных. Все они давно уже умерли — и мать, и старый Лютер Уэйтли, и тетя Сари, которую он ни разу не видел, хотя точно знал, что она очень долго жила в этом стоявшем на берегу Мискатоника доме. Да, тетя Сари так и осталась для него неразгаданной тайной. Кое-что о ней могли порассказать противный кузен Уилбер и его не менее гнусный братец, чьего имени Эбнер не мог припомнить, да только и их не было уже в живых — они погибли жуткой смертью на Часовом Холме… Эбнер миновал скрипучий крытый мост, соединявший между собой берега Мискатоника, и въехал в поселок, который за время его многолетнего отсутствия совершенно не изменился — все так же лежала под размытой тенью Круглой Горы его главная улица, такими же трухлявыми выглядели его двускатные крыши и такими же неухоженными стояли его дома; и даже для единственной на весь поселок лавки не удосужились построить за все это время нового помещения — она по-прежнему располагалась в старой церквушке с обломанным шпилем. Эбнер невольно вздрогнул, явственно ощутив дух всепобеждающего тлена, который мрачно и торжествующе парил над Данвичем.

Свернув с главной улицы, он направил автомобиль по накатанной колее, что шла вдоль реки. Старый дом показался довольно скоро. Он узнал его сразу — внушительное строение с мельничным колесом на обращенной к реке стороне. Отныне этот дом был его, Эбнера, собственностью. Он вспомнил завещание, в котором ему предписывалось занять дом и «предпринять шаги, заключающие в себе некоторые меры разрушающего свойства, кои не были исполнены мною». Более чем странное условие, подумал Эбнер; впрочем, старик Лютер всегда отличался самыми необъяснимыми причудами — видимо, болезнетворный воздух Данвича оказал на него необратимое пагубное воздействие.

Эбнер до сих пор не мог свыкнуться с мыслью о том, что после нескончаемой череды лет жизни за границей он вновь очутился в этом Богом забытом поселении — очутился, чтобы исполнить волю своего покойного деда в отношении какого-то никчемного имущества. Да и то сказать — что еще, кроме дедовского завещания, могло завлечь его сюда? К здешним своим родственникам он не испытывал ни малейшей привязанности, да и те вряд ли были склонны принять его с распростертыми объятиями, видя в нем посланца враждебного, неведомого им большого мира, к которому все обитатели этой деревенской --">