Герман Иванович Романов - «Над всей Испанией безоблачное небо»

«Над всей Испанией безоблачное небо».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «СЕМНАДЦАТОГО В СЕМНАДЦАТЬ» 17–18 июля 1936 года

Глава 1

— Господи, за что мне такое наказание…

Сидящий на диване уже немолодой человек перекрестился, не сводя взгляд с установленного в стенной нише распятия. В предрассветных сумерках, хотя короткая летняя ночь еще сохраняла свои права, блеснули золотистые нарукавные галуны на обшлаге черного флотского кителя.

— Я отныне обречен — проклятие Кассандры, которой никто не верил, теперь лежит на мне, — как все уроженцы Наварры контр-адмирал Антонио Асарола-и-Гресильон говорил медленно, не торопясь поглатывать слова как уроженцы Андалузии или Эстремадуры. В душе была ледяная пустота — как ревностный христианин он прекрасно понимал, что все то, чем заполнился его разум ночью, является не бредом воспаленного воображения, а самой доподлинной истиной, которая может быть дарована свыше для испытания. Но что он мог сделать, получив такие знания, которые превратят его страну в поле кровавых сражений почти на три года, а потом грядет чудовищная мировая бойня, которая продлиться еще шесть лет.

— «Коротышка» станет каудильо, пожизненным хефе, «вождем нации», фюрером испанского народа. По его приказу меня расстреляют…

В голосе прозвучало презрение — генерала Франциско Франко Баамонде адмирал Асарола раньше слегка недолюбливал, но то была давняя рознь между флотом и армией. К тому же он старше его на 18 лет, и в отличие от «марокканских победителей» воевал с американцами почти сорок лет тому назад, и разделил горечь поражения в сражении при Сантьяго вместе со всей эскадрой адмирала Серверы, которого хорошо знал. Но теперь, знаю, что принесет маленький ростом генерал его стране, стало страшно — презрение к нему стало нарастать, дав первые ростки ненависти.

— Боже, как давно это было — мне уже шестьдесят два года, и осталось жить всего две недели. А там казнят вместе с несчастным Феррагутом и моим верным Луисом у расстрельной стенки казарм Куартель-де-Долорес. Хоть выдадут тела нашим родным, чтобы по-христиански похоронили, а не бросили на растерзание голодным псам…

Адмирал сглотнул, достал платок и вытер выступившую на лбу испарину, хотя даже летними ночами на атлантическом берегу достаточно прохладно. Сейчас Асароле стало жарко — самому знать, что тебя ожидает скорая смерть, не так страшно, но вот то, что в кровавой смуте погибнут миллионы соотечественников — ужасно до безумия.

— Хотелось бы сказать — да минет меня чаша сия, только все предрешено. Мятеж начнется сегодня, и предотвратить его невозможно!

Адмирал достал сигарету, хотя последнее время старался курить поменьше, сберегая здоровье. Все же возраст давал о себе знать, замучила отдышка. Но сейчас уже ни к чему себя ограничивать, так и так умирать, другого выхода просто нет, по крайней мере, он его не видит.

— Послезавтра тут война начнется, да уже послезавтра. А потом победители начнут вершить расправу над побежденными, упиваясь властью и мстя за пережитые раньше страхи!

Асарола чиркнул спичкой, закурил сигарету, к потолку потянулись сизые струйки дыма. Адмирал прошелся по кабинету, мучительно размышляя — в мозгу словно перелистывались невидимые и непонятно откуда берущиеся страницы, словно читал книгу или справочник с таблицами и фотографиями. Такое представить невозможно, но он понимал, что это есть на самом деле — знать о будущем, стать провидцем.

— О таком говорить никому нельзя — сочтут безумцем. Такова участь всех прорицателей, и многих пророков — им всегда начинают верить только после их смерти. Хотя…

Пришедшая в голову мысль в любое другое время могла бы испугать моряка, который всегда истово верил в бога — кто пережил войну, и бушующие шторма, всегда верит воле всевышнего. И сейчас, вспоминая все виденное и пережитое в жизни, когда-то прочитанное, рассказы сослуживцев, он начал понимать, что с ним произошло.

— Иной раз перед смертью бог дает избранным им увидеть будущее. Вот только люди не могут изложить пророчества полно. Рассказать об увиденном откровении сложно, потому говорят иносказаниями, да и сил на саму жизнь уже не остается. Но у меня есть две недели, чуть больше даже, а потому может быть, мне стоит написать?